Хотя события и приняли такой неожиданный поворот, остаётся спросить вот что: почему же наш священник вдруг проявил такую поспешность? Почему Клемент Склейтер вскочил со стула с такой прытью, что второпях поставил чашку на стол так, что она тут же опрокинулась и безнадёжно залила не только скатерть, но и другую изысканную и дорогостоящую вещь, которая ещё бесспорнее являлась личным имуществом его жены? Почему, не обращая внимания на её удивлённые вопросы, подстёгнутые праведным гневом пополам с вполне законным любопытством, он стремительно выбежал из столовой, а через секунду уже выскочил из дома и, не останавливаясь, бежал до тех пор, пока не оказался возле дома своего поверенного и рука его не потянула ручку дверного звонка? Конечно же, кто–то — и может быть, именно мистер Склейтер! — должен был искать пропавших наследников людей, умерших, не составив завещания! Но почему мистер Склейтер так внезапно, так срочно и так несомненно решил, что именно он лично должен заняться этим делом, и разом бросил и завтрак, и скатерть, и жену, и проповедь ради того, чтобы защитить права чужого мальчишки? Ведь если эти права действительно принадлежали Гибби, им ничего не угрожало, и мистеру Склейтеру вовсе незачем было так торопиться, чтобы их отстоять. Может быть, он просто хотел оказаться первым, кто встанет на защиту интересов этого ребёнка? — и если так, то почему? Неужели мистер Склейтер серьёзно полагал, что любой мальчик, будь он даже бездельником и бродягой, каким он считал Гибби, сможет обрести искупление благодаря тому, что унаследует громадное состояние? Неужели незадолго до этих событий что–то изменилось во вселенском порядке вещей, и богатому мальчику стало, наконец, намного легче войти в Царствие Небесное? А может быть, несмотря на всю свою честность, всю свою религию, всю свою церковность, весь свой протестантизм и всё своё привычное обращение к Божьему Слову наш священник всё–таки являлся самым что ни на есть почтительным поклонником маммоны? Конечно, он поклонялся не тому ветхому идолу, о котором говорится в Новом Завете, а солидному, серьёзному современному маммоне в отлично скроенном костюме, расхаживающему по домам с подписным листом. Конечно, справедливость должна была восторжествовать, и в любую минуту мог найтись какой–нибудь юноша с ложными свидетельствами о своих правах на наследство, — но куда же делись поверенные мистера Уитропа, обязанные присмотреть за его делами? Вряд ли они нуждались в напоминаниях приходского священника, когда им на растерзание достался такой лакомый кусочек! Я не говорил бы ничего подобного, если бы мистер Склейтер хоть сколько–нибудь любил Гибби и искренне о нём заботился. Но ведь священник совсем его не знал, нимало о нём не беспокоился, и сейчас ему было важно только одно: как поубедительнее доказать суду, что этот Гибби обладает здравым умом и трезвой памятью? Что же тогда мы вынуждены заключить о том, почему мистер Склейтер, этот железный столп христианской церкви, вдруг так заспешил и разволновался?
После визита к своему поверенному он, наверное, прямиком отправился бы повидать миссис Кроул. Пожалуй, он даже побежал бы к ней первой, чтобы предостеречь её против разглашения любых сведений о местонахождении Гибби, если бы хоть приблизительно знал, где её искать. Он считал, что давно очистил свой приход от того, что называл «плевелами». Поступившись заповедью, он вырвал их до назначенного времени и перебросил к соседям, где эти плевелы укоренились и стали ещё хуже, чем прежде, — до такой степени, что та, которая когда–то так ревностно следила за манерами и нравственностью своих посетителей, сама превратилась в пьяницу и бродягу с репутацией намного хуже, чем она того заслуживала. Вот уже несколько лет она зарабатывала себе на жизнь, продавая вразнос кое–какие хозяйственные мелочи и домашнюю утварь. Нередко, когда она появлялась на улице, хозяйки с опаской посматривали на её глаза и нос и, чувствуя в её присутствии какое–то смутное зло, брали у неё товар, боясь её оскорбить. Однако подлинной причиной того неприятного впечатления, которое она производила на окружающих, было то, что мы так несправедливо называем нечистой совестью. Ибо на самом деле угнетённая, «нечистая» совесть — это совесть, так отменно исполняющая свой долг, что её хозяин всё время чувствует себя как на иголках.
Когда миссис Кроул в очередной раз вернулась в ту часть города, где её можно было видеть чаще всего, до неё дошли удивительные и радостные новости: её старый знакомый Гибби стал наследником огромного состояния, и глашатай, расхаживающий по улицам, стуча в свой барабан, во всё горло обещал вознаграждение в сто фунтов (скромная сумма, но зачем же зря тратить деньги? — думал мистер Склейтер) любому человеку, который сообщит достоверные сведения о местонахождении сэра Гилберта Гэлбрайта, также известного под именем маленького сэра Гибби. Ко всему этому прилагалось его описание, да и сам пропавший мальчик был настолько заметным, что миссис Кроул решила поторопиться, чтобы хоть как–то опередить других желающих заработать. У неё не было ни одной ниточки, ведущей к нынешнему месту проживания Гибби. Она лишь помнила, что за выпивкой сэр Джордж нередко вспоминал бывшее имение Гэлбрайтов в даурской долине, и знала, что Гибби не хуже неё был знаком с этой его привычкой. По крайней мере, ей было откуда начинать свои поиски — а торговать, кстати, можно и в деревне. Поэтому она поплотнее набила свою корзину и немедленно отправилась в путь. Там, после многих хождений и поисков, которые долго оставались тщетными из–за её излишней осторожности, она, наконец, совершенно невозможным и чудесным образом наткнулась на самого Гибби. В долине же за ней осталась репутация женщины, гораздо сильнее связанной с этим страшным наводнением и его причинами, чем это пристало обычному смертному человеку, не водящему дружбу со злыми духами.
На следующее утро Джанет решила, что нужно пойти повидать тех людей, кто должен был больше всех интересоваться судьбой мисс Гэлбрайт. Поэтому с помощью Гибби она, как могла, добралась до «большого дома», но, как и предполагал сам Гибби, обнаружила на его месте только руины и запустение. Шумные рощи и густой кустарник бесследно исчезли, и вместо них виднелись плоские насыпи песка и гравия. Всё, что осталось от особняка, возвышалось на краю красноватого галечного утёса в пятьдесят футов вышиной, у подножия которого валялись обломки той части дома, где раньше была кухня и откуда Гибби вынес Джиневру. Новые постройки были разрушены да самого основания. Древняя часть здания, лишённая более поздних дополнений, выглядела такой же угрюмой, дикой, заброшенной и обезображенной, как прежде. Вокруг не было ни единого признака жизни, даже птицы улетели отсюда прочь. Тем же утром на развалины приходил Ангус. Он заколотил все двери и окна, через которые можно было бы пробраться в разрушенный особняк, и теперь дом выглядел так, как будто он стоял в запустении уже несколько столетий.
Джанет с Гибби с трудом перебрались через опустевшее русло ручья, потом через новый ручей, вскарабкались на скалистый берег и, наконец, постучали в дверь домика, где обитал егерь со своей семьёй. Но им открыла только его маленькая дочка и сказала, что отец отправился искать лэрда, мама лежит в постели больная, а миссис МакФерлейн ушла жить к родственникам.
Позднее выяснилось, что услышав стук Гибби по оконному стеклу, Ангус и миссис МакФерлейн выглянули наружу, никого не увидели, но заметили, что ручей подобрался к самому дому. Они приняли предостережение Гибби как спасительное знамение свыше и поспешили выбраться наружу. Пробегая внизу возле лестницы, миссис МакФерлейн пронзительно крикнула, зовя Джиневру немедленно спуститься, но при этом даже не остановилась и выбежала, не дожидаясь ответа. Позднее Ангус и миссис МакФерлейн рассказывали, что Джиневра вышла из дома вместе с ними, но через несколько минут они обнаружили, что рядом её нет, вернулись за ней, нигде не смогли её найти, и им чудом удалось спастись во второй раз, когда весь дом обрушился в ручей прямо у них за спиной. Когда–то миссис МакФерлейн была строже самого строгого закона, требуя от служанок абсолютной честности. Но сейчас, когда дело касалось её собственной чести и репутации, она безбожно лгала, прекрасно осознавая свою вину.