— Дорогая моя барышня, — сказала Джанет Джиневре, вернувшись домой, — написали бы Вы своему отцу, а то он с ума сойдёт от беспокойства.
Джиневра написала два письма: в имение герцога и на тот лондонский адрес, где чаще всего останавливался её отец. Но Ангус застал лэрда как раз по дороге от герцога в Лондон, и тот так и не получил ни одного из писем дочери.
Для девочки настали такие чудесные, радостные и свободные дни, о каких она раньше не смела и мечтать. Вместе с Гибби они носились по всему Глашгару, и он казался Джиневре самым кротким, ласковым и интересным товарищем на свете. Она повсюду следовала за его стадом и кроме этого побывала ещё во многих других местах, которые показались бы ей страшными и дикими, не будь рядом Гибби. Однажды он до полусмерти напугал её, со стремительностью чайки кинувшись с утёса головой вниз прямо в Мёртвую яму. Она пронзительно вскрикнула, но он хотел только позабавить её, и через несколько секунд, показавшихся ей томительно долгими, из жуткой, тёмной глубины показалась его улыбающаяся физиономия.
Что за удивительный, смелый мальчик был этот Гибби! Он никогда никого не обижал, и казалось, его самого тоже невозможно обидеть. А сколько всего он знал! Он показывал ей множество поразительных вещей и на горе, и на небе, и в озёрах, и в ручьях — повсюду, куда бы они ни пошли. Он ничего не мог ей рассказать, но сделал для неё нечто гораздо большее: он помог ей увидеть много чудесного, и эти чудеса сами рассказали Джиневре о себе. Она не всегда была уверена, что видит именно то, что он хочет ей показать, но ей всегда удавалось заметить что–то такое, что радовало её сердце новым знанием.
Гибби носил в кармане Новый Завет, который подарила ему Джанет, и когда Джиневра отыскивала его на горе — обычно он уходил с овцами на несколько часов раньше, — она непременно заставала его сидящим на камне или лежащем в зарослях вереска с маленькой книжечкой в руках, и лицо его было одновременно серьёзным и ласковым. Но стоило ему заметить её приближение, как он тут же весело вскакивал ей навстречу. Да, если бы Сын Человеческий, войдя в жизнь одного из малых детей (которых, по Его словам, особенно любят и привечают в Божьем Царстве) заставил его потерять свою простоту и радостность, это был бы воистину весьма веский и печальный аргумент против религии и её Бога.
Пожалуй, меньше всего в Гибби усомнятся те мои читатели, которые и сами вступили на тропу послушания и уже успели познать радость её плодов. Ибо дверь духу мудрости может открыть только послушание. Действительно, в Гибби было множество всего, достойного любви и восхищения, но удивляться этому нет причины. Ведь с той самой минуты, когда ещё ребёнком он услышал о Боге–Творце, ждущем от него послушания, Гибби начал приклонять к Нему внимательное ухо; сердце его всегда было готово повиноваться, а рука действовать. Но главная причина, по которой доверчивое послушание давалось ему легче и естественнее, чем многим из нас, заключалась в том, что любовь к людям больше, чем во многих из нас, приготовила в его сердце пути Господу. Он, так преданно любивший сынов человеческих, был готов полюбить Сына Человеческого в тот же самый момент, когда впервые о Нём услышал. Любовь делает послушание радостным, а для послушного сына Небеса становятся Отчим домом, ибо сам он — сонаследник Христу.
На четвёртый день дождь, то снова налетавший на гору, то отступавший, наконец иссяк. Солнце выступило во всём своём блеске, и в крестьянах проснулась робкая надежда, что хотя бы часть посевов всё–таки подсохнет и вызреет. Тогда Джиневра впервые попросила Гибби отвести её в Глашруах. Ей хотелось самой увидеть разрушенный дом, о котором рассказала ей Джанет.
Когда они приблизились к развалинам особняка и услышанное предстало перед ней в зримом и осязаемом виде, она не заплакала и не запричитала. Она действительно расстроилась — когда поймала себя на том, что мысль о невозможности возвратиться домой не только не огорчила, но даже обрадовала её.
Вокруг всё выглядело так странно и непривычно, что, окажись она на этом месте случайно, она вряд ли узнала бы свой старый дом. Они подошли к какой–то двери, которая показалась Джиневре совершенно незнакомой. Однако открыв её, она поняла, что это была дверь, ведущая из зала в коридор; но, поскольку коридора больше не было, зал выходил теперь прямо наружу. На полу была навалена груда песка, а деревянные панели на стенах разбухли от воды и вздулись огромными пузырями.
Гибби с Джиневрой вошли в столовую. Зрелище было довольно жалкое, ибо столовая походила теперь на душу горького пьяницы. Толстый ковёр, насквозь пропитанный водой, пружинил и хлюпал под ногами, как губка или тяжёлый лесной мох после долгого ливня. Кожаные кресла выглядели больными. Стол совсем потерял свой цвет, обои лентами свисали со стен, а все вещи беспорядочно валялись вокруг так, как оставила их ушедшая вода.
Джиневра поднялась по старой каменной лестнице, ведущей в комнаты, принадлежавшие её отцу, зашла в его кабинет и подошла к окну, чтобы посмотреть, что осталось на месте её спальни. Но не успела она подойти поближе, как увидела, что тут же, за занавеской стоит её отец и неподвижно смотрит из окна. Она побледнела и остановилась. Знай она заранее, что он здесь, она ни за что не осмелилась бы подняться к нему в комнаты, даже при таких удручающих обстоятельствах. Гибби, вошедший вслед за ней, увидел её нерешительность, но тут же, заметив и узнав спину лэрда, понял, что Джиневра боится своего отца, и тоже остановился, ожидая сам не зная чего.
«Да, — подумал он про себя, — у неё отец совсем не такой, как у меня. Мало у кого такие хорошие отцы, как мой!»
Почувствовав чьё–то присутствие, лэрд слегка повернул голову и, увидев Гибби, вообразил, что тот тайком пробрался в дом, полагая, что в нём никого нет. С видом оскорблённого достоинства он спросил Гибби, что ему здесь надо, и, не дожидаясь ответа, сделал рукой знак, чтобы тот немедленно уходил. И тут он заметил свою дочь, стоявшую рядом с белым лицом и устремлёнными на него глазами. Он тоже побледнел и остановился на ней немигающим взглядом. До конца своей жизни воспоминание об этой встрече не давало ему покоя от стыда: на одно мгновение безумная слабость взяла над ним верх, и он подумал, что перед ним призрак, на секунду поверив в то, что считал невозможным. Только на одну секунду — но он, может быть, сомневался бы и дольше, если бы Джиневра медленными шагами не подошла к нему и не сказала дрожащим голосом, как будто ожидая в свой адрес града упрёков:
— Папа, милый, я ничего не могла сделать!
Он обнял её, привлёк к себе и поцеловал — впервые после того, как раскрылась её ужасная фамильярность с пастухом Доналом. Она прижалась к нему, дрожа от радости и смутного страха. Но увы! Маловер сказал бы, что подобные минуты слишком хороши для того, чтобы быть долговечными, и в этом случае был бы совершенно прав, ибо конец настал гораздо быстрее, чем боялась Джиневра. Ибо когда отец отпустил её, выпрямился и снова превратился в лэрда, он с изумлением увидел, что странный парнишка в причудливой одежде всё ещё стоит возле двери и весело улыбается, разглядывая их с самым нахальным интересом. Гибби совершенно забылся при виде такого полного примирения.