Да, коли уж восхищаться премудростью Творца, стоило бы воздать хвалы и за то, что он убрал наш рот подальше от многих соблазнительных частей тела. Ну что мы можем поцеловать у себя? Плечо, руку, колено… Если бы нам была дана гибкость кошки, многие, пожалуй, засосали бы себя до смерти. Но все же почему?! Почему самый нежный и незаменимый инструмент вынесен так беззащитно наружу? Женщины считаются более слабым полом, но у них хотя бы все нужное для продолжения рода упрятано за прочные кости и мышцы. А у нас — будто нарочно подставлено под удар чьей-нибудь безжалостной ноги. Когда я думаю об этой несправедливости, я просто слабею от страха и жалости к себе. Вот тема для серьезного богословского диспута!..
Но нет — мои соблазнительные пелагианцы толковали все больше о расплывчатых абстракциях: душа и тело, грехопадение, свободная воля, вина и искупление, предопределение… Когда я пытался вслушаться в их речи, у меня начиналась боль и потрескивание в висках.
Кто творит зло на земле? Злые люди? Или дьявол? Вездесущие демоны?
Но почему Господь допускает это? В наказание за наши грехи?
А страдания безгрешных младенцев? Их муки — в наказание за первородный грех Адама и Евы?
Хорош Верховный Судия — наказывает миллионы невинных потомков за давнишний грех прародителей.
Когда они сожгли моего любимого, моего бесценного, они могли, по крайней мере, вопить, что грех налицо, что они вытащили его прямо из притона, где он радовал своей красотой таких, как я. Но на следующей неделе в нашем квартале сгорел дом вместе с новорожденной девочкой — ее-то за что?
Да и по своей ли воле грешит человек? Если по своей, значит, он в своем грехе сильнее Бога. (Не потому ли грех так сладок?) Значит, Бог не всемогущ. А если мы грешим не по своей воле, как можно нас наказывать?
Я знал уже, что, если позволить себе погрузиться в эту бездну, боль из висков доползет до моего вечно гноящегося уха и для меня начнется ад на земле. Вопросы будут заплетаться туго, как веревка, и эта веревка начнет душить мой мозг. Я уже горько жалел, что дал этим легкомысленным красавчикам увлечь меня в мутную трясину.
Для себя я давно решил: все это переплетение тупиковых вопросов нарочно закручено епископами и священниками, чтобы мы в отчаянии искали у них ответа и спасения. Это им было выгодно накачивать нас безнадежной мукой и страхом. Правда, при этом они входили в такой раж, что часто накидывались и друг на друга. Вот и эти молокососы сердито поминали какого-то Августина из Гиппона и Иеронима из Вифлеема. А их наставник Пелагий только просил их не забывать о христианской кротости и всепрощении.
Лезвие боли проходило сквозь голову, как сквозь сыр. Чтобы отвлечься от боли, я стал сочинять заранее свой донос. Память уже наловила в свою паучью сеть достаточно словесных мотыльков, порхавших вокруг меня. Я уже представлял себе, как выложу из них неоспоримые доказательства творившегося здесь богохульства. Дальше останется только выбрать из собравшихся двух-трех обвиняемых побогаче. Ведь демоны плодятся на золоте, как мухи — на куске мяса. Туда-то — на запах золота — и отправятся наши приставы с легионерами и писцами.
В этот момент что-то произошло. Мне показалось, что мою паучью память прорвал сильный шмель или даже птица.
— Что он сказал? — спросил я шепотом у приведшего меня.
— Когда?
— Да вот сейчас… только что… «Ближнего невозможно…» — а дальше? Что-то про мясо и кости?
— Нет, не так…
— Он что-то сказал про боль. Что она чиста…
— Учитель сказал, что трудно возлюбить ближнего…
— Да-да, это мы все знаем.
— …трудно возлюбить, если представлять себе ближнего просто мешком с мясом и костями.
— И еще что-то про грязь и жир?
— Да, мешок с костями, покрытый грязью и жиром…
— Но грязь и жир можно смыть? Они появляются и исчезают.
— Поэтому попробуйте представить ближнего букетом боли — вот что сказал учитель. Боль есть в каждом, есть всегда. И она всегда чиста. Тогда вам легче будет возлюбить его.
Вскоре после этого беседа закончилась. Собравшиеся стали расходиться. Пелагий подошел ко мне и заговорил. Не помню точно о чем. Помню только, что позвал приходить снова. Сказал, что во мне — так ему показалось — выросло много боли. Целое дерево. Но это ничего, потому что на его ветви станут опускаться птицы любви. Дерево боли — это обычное обиталище птиц любви. Божеской и человеческой.
Не важно, что он говорил. Лишь много лет спустя, вспоминая эту первую встречу, я понял, зачем он подходил. Он приблизился ко мне, чтобы дать возможность своим демонам перелететь на меня. Демоны его, видимо, не умеют летать далеко. Но если они подобрались близко, если долетели до тебя, всякая борьба бесполезна.
Только силой и коварством демонов Пелагия могу я объяснить то, что случилось: впервые в жизни я не написал доноса. Двигаясь словно в дьявольском наваждении, я явился на следующий день в свою 16-ю магистратуру 7-й муниципалии города Рима и сказал, что не услышал ничего еретического или богохульственного в собрании благочестивых молодых людей. Мои викомагистры были заметно разочарованы, но вскоре перешли к другим делам, другим подозреваемым. Их, слава Богу, всегда хватало.
(Непоциан умолкает на время)
ФАЛТОНИЯ ПРОБА — О НАЧАЛЕ СМУТЫ
Не помню, почему в тот год мы так затянули с выездом в поместье. Помню лишь, что известие о смерти императора Аркадия застало нас еще в Риме. И сразу стало ясно, что придется теперь оставаться и ждать. Но чего? «Чтобы осела пыль, — объяснял мне муж. — Если обваливается дом, приходится ждать, когда кирпичи перестанут падать. Только тогда станет ясно, как жить дальше».
Я не понимала. Разве это наш император умер? Наш дом обвалился? С восточной частью империи двор в Равенне не имел отношений вот уже года три. Не все ли нам равно, кто займет опустевший трон в Константинополе?
Муж пропадал целые дни в сенате, возвращался поздно вечером. И пытался рассказать мне, что проступало сквозь пыльное облако известий, переговоров, депеш, речей. Похоже было, что полководец Стилихон сумел склонить Гонория к тому, чтобы воспользоваться моментом и присоединить Иллирию к своим владениям. Алариху было послано письмо с предложением окончательно перейти на службу к западному императору и выступить в поход в Галлию против узурпатора Константина. Армия визиготов двинулась на север и остановилась в заальпийской провинции Норикум, в ожидании обещанной платы. Кажется, речь шла о четырех тысячах фунтов золота.
И тут сенаторы уперлись. Стилихону приходилось употреблять все свое влияние, чтобы склонить их собрать требуемую сумму. Он уверял их, что цены растут на все, в том числе и на воинскую доблесть. Этого товара становится все меньше — что тут поделать. Четыре тысячи фунтов — такова цена надежного мира в наши дни. «Хорош мир! — воскликнул один сенатор. — Мы просто продаем себя в рабство!» Но тут же сам испугался дерзости своих слов и вечером того же дня укрылся в церкви. Так что в конце концов сенат постановил уплатить Алариху требуемую сумму.