Тем временем стали доходить сообщения о волнениях в римской армии, стоявшей лагерем близ Тисинума. Солдатам давно задерживали жалованье. Известие о том, что визиготам заплатят в первую очередь, упало как свежее полено в костер их ярости. Тайные враги Стилихона распространяли слухи, что он хочет отторгнуть Иллирию не для Гонория, а для себя и своего сына. Армейская дисциплина слабела, росло число дезертиров.
Я замечала, что собаки начинают проявлять беспричинную злобность в тех домах, где поселился раздор. Если они не чувствуют, что в семье есть господин, которому подчиняются все остальные, они начинают истерично лаять, накидываются на взрослых и детей, хватают зубами за одежду и тащат куда-то. Им, видимо, кажется, что стая осталась без вожака, и они пытаются взять эту важную роль на себя. Не так ли и солдаты, оставшиеся без командира? Армия чувствовала, что между Стилихоном, императором и сенатом возник неодолимый раскол, и откликалась на него инстинктом, по-собачьи.
Все же в середине лета мне с домочадцами удалось уехать из Рима в поместье. Я в те годы много времени тратила на свою любимую затею: начальную школу для детей рабов, вольноотпущенников и бедных селян. В летние месяцы родители работали в поле с утра до вечера и рады были, что малышня не оставалась без присмотра. Педагогов я подыскивала в Риме заранее. Главная трудность состояла в том, чтобы найти чудаков, согласных учить, не пуская в дело розгу и трость. Легче, наверное, было бы найти дрессировщика, который согласился бы входить в клетку к тигру без бича и факела. Уговаривая, я ссылалась на пример Блаженного Антония, который укрощал диких зверей своей добротой и смирением.
Пелагий был у меня лучшим педагогом. Он рад был укрыться в деревне от римской жары и немного подзаработать. Так же как и я, он верил, что палку пускают в ход лишь те наставники, которые не способны привлечь к себе внимание учеников чем-нибудь более интересным. Во многом он следовал советам Квинтилиана. Например, употреблял деревянные таблички с вырезанными на них буквами, так что школьник мог двигать стилосом вдоль бороздок и овладевать правописанием. При выборе текстов он избегал общепринятым нравоучений и добродетельных банальностей. Часто из комнаты для занятий раздавался взрыв детского смеха. И я понимала, что это Пелагий диктовал ученикам очередную побасенку, или частушку, или загадку.
Под видом надзора я часто заходила в класс, даже приводила с собой Деметру. И она с готовностью участвовала в маленьких спектаклях, которые Пелагий устраивал с детьми. Например, он давал им читать на два голоса двустишья из Марциалловых «Подарков»:
— «В плащ с колпаком ты одет Сантонскою Галлией нынче, — читала девочка. — Прежде мартышкам служил теплой одеждою он».
Мальчик отыскивал подходящее двустишие — например, «Шляпа» — и «посылал ответный подарок»:
Если б я мог, я послал бы тебе целый плащ с капюшоном.
Мой же теперешний дар — лишь для твоей головы.
Наш священник был недоволен тем, что Пелагий забивал головы детям «легкомысленным и опасным вздором», а не давал им заучивать отрывки из Священного Писания. Но я защищала своего педагога, доказывала, что детские души еще не созрели для премудрости Господней. Если заставить их сейчас читать Евангелие, оно останется в их сердцах не как глас свыше, а как детская сказка, которую взрослым помнить уже необязательно. Разве не лучше дождаться, когда душа молодого человека созреет и сама откроется для учения Христа?
Иногда мы отправлялись со школьниками на экскурсии в окрестные горы. Брали с собой ослика, на которого грузили корзину с хлебом, сыром, водой, фруктами. У Пелагия была страсть — собирать камни. Он объяснял нам их названия и свойства. Рассказывал о поверьях, с ними связанных. Считалось, например, что черный непрозрачный камень антипатес помогал от дурного глаза. Если его повесить на шею новорожденному, злые духи будут облетать его стороной. Хорошо помогали также янтарь и кораллы. Некоторые камешки были покрыты узорами, в которые Пелагий всматривался так, будто это было зашифрованное послание от людей, живших в этих краях еще до Ромула и Рема.
Но больше всего ценились камни с отпечатком чего-нибудь живого. Когда одному малышу посчастливилось найти камень с отпечатком ракушки, Пелагий попытался на своих тощих ногах исполнить древний танец галльских воинов. Конечно, дети начали состязаться друг с другом. Деметра однажды отыскала плоскую плитку, на которой явно проступал рисунок рыбьего хребта.
Я пыталась расспрашивать Пелагия, почему подобные находки приводят его в столь несоразмерный восторг. Есть в таких камнях особая магическая сила? Он надеется с выгодой перепродать их колдунам и гарупсникам?
— Вовсе нет, — отвечал он. — Но если я соберу большую коллекцию камней с отпечатками, это откроет людям глаза. Моя давнишняя догадка получит подтверждение… Как мог вылепиться такой камень? Скорее всего, лава из какого-нибудь невидимого подводного вулкана затвердевала на дне, вбирая в себя ракушки, рыб, крабов. Но как впоследствии такой отпечаток мог перенестись в горы? Ни люди, ни звери не таскают без толку камни со дна морского. Я вижу только одно объяснение: дно вздыбилось когда-то, вылезло из моря и превратилось в гору.
Я вглядывалась в его сияющие светлые глаза и все еще не понимала.
— Даже если это так — что здесь такого важного?
Он приблизился ко мне и сказал шепотом, словно не желая испугать детей:
— Важно то, что Господь продолжает творить. Ведь и в книге Иова сказано: «Он передвигает горы, и не узнают их». Суша была отделена от воды на второй день творения, рыбы созданы на пятый. В какой же день Он превратил дно морское, вместе с рыбами и ракушками, в высокую гору? Ведь Он почил на седьмой день, так? Значит, в день восьмой Он вернулся к трудам Своим. Другого объяснения нет. И значит, творение продолжается. Мы живем в день восьмой. Или даже девятый. А значит, и для нас есть надежда. Коли Господь готов менять местами гору с дном морским, неужели в человеке Он не найдет что улучшить? Неужели не захочет очистить нас от греха и злобы?
Я посоветовала Пелагию таить свою догадку про себя. Если дойдет до епископа, обвинение в ереси будет составлено очень быстро. Даже на меня потянуло каким-то бездонным холодом от этих рассуждений. Будто долетел порыв ветра из тех времен, когда свет и тьма были еще нераздельны.
Но вообще-то наши прогулки в горы действовали на меня успокаивающе. Мы все учились у нашего педагога его главному умению: всматриваться, созерцать. От узоров на камнях взгляд соскальзывал на узоры облаков, на далекую линию прибоя, на красноватые петли дороги. Библейские слова «и увидел Бог все, что Он создал… и вот хорошо весьма» проникали до глубины сердца, так что хотелось вложить эти строчки в гимн и запеть его прямо здесь, под твердью небесной: «воистину хорошо, восхитительно хорошо». И когда во время одной из таких экскурсий я заметила какие-то пятнышки, ползущие по дороге далеко-далеко внизу, я тоже сначала приняла их за неведомую мне часть Господнего замысла, может быть, за «пресмыкающихся, которых произвела вода».