Я тоже иногда мечтал уехать куда-то, где можно было бы залечить душевный разлад. Но куда? Ведь не тюремные стены удерживали меня в неволе, а три самые дорогие сердечные привязанности: к ребенку, к жене, к Богу. Стоило мне дать волю своей любви к одному из трех, я чувствовал, как этим обделяю двух других.
Сколько раз вспоминал я грозные слова Христа: «Враги человека — домашние его».
Сколько раз ловил себя на самом краю и удерживал от вспышки слепого бешенства.
Сколько раз повторял простые строчки из катоновских двустиший:
Остерегись себе самому перечить в сужденьях.
Тот не сойдется ни с кем, кто с собой сойтись не умеет.
Сколько раз задумывался о завидной судьбе отшельника в пустыне, о цельности его сердца.
Но вот внезапно смех Секундуса залетал со двора в открытую дверь дома.
Или Клавдия спускалась навстречу мне по лестнице, с узлом белья на голове, и мимолетно опиралась ладонью на мое плечо.
Или вечерний луч солнца падал на алтарь в опустевшей церкви и отражался в душе вспышкой необъяснимой радости.
И тогда я думал: а не в том ли и состоит наша свобода, чтобы добровольно терпеть боль, разрывающую нам сердце? Не этой ли болью испытывает нас Даритель свободы? Не будет ли самым большим предательством — попытаться увернуться от этой боли, пусть даже укрывшись от нее в пещере святости и воздержания?
(Юлиан Экланумский умолкает на время)
Вчера пришло письмо от моего друга из Антиохии. (Имя его опускаю — таков долг дружбы в наши опасные времена.) Он сообщал, что императрица Евдокия со своей свитой наконец достигла их города. Вся городская знать и магистраты и священники отправились встречать ее корабль в порту Селеуции. Мой друг тоже был там и слышал, как лучший городской ритор, ученик знаменитого Либания, восхвалял венценосную паломницу в торжественной речи.
Конечно, оратор употреблял все титулы, которые требовалось произносить при обращении к императрице: «Слава пурпура, Радость мира, Христолюбивая базилисса, Счастливейшая и набожная августа». Но от себя он также назвал ее Покровительницей знающих и думающих, и это обращение вызвало приветствие слушателей. Ибо все знали, какое большое участие императрица приняла в создании Университета в Константинополе, впервые соединившего преподавание христианской теологии и греческой философии.
Мне говорили, что сегодня тринадцать лучших профессоров преподают там латинскую литературу, шестнадцать — греческую. «Даже если допустить, что ритор, произносивший речь, хотел быть включенным в список кандидатов на профессорскую должность, — писал мой ироничный друг, — его благодарный восторг звучал искренне и вызвал горячий энтузиазм собравшихся».
У меня же письмо друга вызвало такое волнение, что наутро оно проявилось странным и постыдным образом, и я вынужден был послать Бласта в долину, к знакомому владельцу ткацкой мастерской, у которого мы время от времени одалживали рабыню-портниху. Конечно, ткач прекрасно знал, что портниха занималась у нас не только шитьем одежды. Но он был доволен платой и не возражал.
Еще в далеком детстве, когда это впервые случилось со мной, и я, испуганный, прибежал к Гигине в слезах, с воплем «оно твердое и болит!», я был уверен, что со мной случилось что-то такое, от чего можно умереть. Опытная Гигина начала успокаивать меня, уверять, что болезнь эта не страшная, что случается она у всех мальчиков, что это просто маленький дракон выползает из своей пещеры. Больше всего он боится крепких поцелуев. Она тут же стала сильно целовать больное место, и вскоре болезнь покинула меня, пронзив на прощанье все тело сладостной дрожью. Но все равно было такое чувство, будто я немножечко умер. И облегчение. И благодарность. А потом — долгая грусть.
Так это и осталось с тех пор.
Даже теперь, с флегматичной и толстой рабыней из Каппадокии, которая каждый раз выглядит немного удивленной тем волнением, которое производит в господине столь простое занятие, все идет в той же неизменной последовательности.
Нарастающий испуг.
Счастье и облегчение.
Отголосок смерти.
Море благодарности.
Океан грусти.
Но чего больше нет — нет стыда. Было время, когда я казнил себя за греховную слабость, бунтовал против собственной плоти, постился, молился, давал обеты, нарушал их и сокрушенно давал новые. Я искал поддержки в писаниях святых отцов и отшельников, я верил им и хотел следовать за ними, даже за яростным Иеронимом Вифлеемским. Для Иеронима не только одинокие жертвы вожделения, но и женатые пары были людьми второго сорта по сравнению с целомудренными постниками и непорочными девственницами. Вторичный брак он приравнивал к жизни в борделе. Женатый священник — позорное пятно на теле Церкви Христовой.
Но странное дело — чем больше я читал его страстные нападки на тюрьму плоти, которая держит душу в неволе, не пускает ее к Богу, тем меньше верил ему. Иероним был похож на узника, так долго колотившего кулаками по стенам своей темницы, что он уже не может оставить это занятие, даже если перед ним распахнут дверь. Жизнь его отдана одной цели — сокрушению ненавистных стен. Даже выпущенный наружу, он остается привязанным к стенам темницы. Ему никуда не уйти от них. Он хочет, чтобы и все другие люди оставили свои пустые дела и присоединились к нему в священном разрушительстве. И да будут прокляты те, кто ощущает свое тело не тюрьмой души, а домом!
Бунт назревал во мне и прорвался довольно рано, лет в шестнадцать, когда я плыл в Святую Землю.
«Что ж по-вашему, — хотелось мне крикнуть Иерониму и его последователям, — Создатель хотел поиздеваться над нами, запихнув нашу бессмертную душу в смертную оболочку?! Не было у Него при этом никакой глубокой, недоступной нашему пониманию цели? Кому Он сказал „плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю“? Какой самоуверенностью ума надо обладать, чтобы пойти войной на заведенный Господом порядок! Не тайная ли гордыня размахивает вашим языком? Как мудрый строитель оставляет в доме двери, окна, дымоход, так и Господь все предусмотрел для нас: заготовил еду, чтобы утолять голод, воду, чтобы утолять жажду, воздух для дыхания, свет для глаз, женщину для мужчины и мужчину для женщины заготовил — чтобы утолять самую сильную нашу жажду, жажду порождения новой жизни. А вы что говорите? „Ах, тесен мне мой дом, ах, не хочу я пользоваться окнами и дверьми, ах, начну раздвигать и ломать стены!“ Страшен грех гордыни, не насытит его никакая слава земная…»
И сейчас, глядя на терпеливую немолодую женщину, пристроившуюся в тени яблони, пришивающую новый капюшон к моему старому гиматию, я не испытываю ни стыда, ни отвращения, а только грустную благодарность и облегчение и предвкушение той тихой радости, с которой освеженная душа сможет вернуться к своей главной жизни: к сбору урожая в садах памяти.
Пусть говорит
НИКОМЕД ФИВАНСКИЙ О ВОЗРОЖДЕНИИ РИМА
В начале 411 года борьба придворных клик в Равенне завершилась заметным выдвижением легата Констанциуса, который был назначен командующим римской пехотой. Император Гонорий доверял ему и согласился на принятие многих мер, необходимых для возрождения разоренной Италии. Например, были снижены в пять раз налоги в восьми наиболее пострадавших провинциях: Кампании, Тоскане, Писенуте, Самниуме, Апулее, Калабрии, Бруттинуме, Лукании.