Феоктист пригорюнился, потерся бородой о шест, загляделся на вопросительный знак красноносого аиста на берегу. Толпы водяных шестиногих лыжников сновали между созревшими кувшинками, защищенные от подводных обитателей то ли своей прытью, то ли невкусностью. Солнечная рябь оставалась в глазах даже под закрытыми веками.
– Я так думаю, Антоша, потому это у нас так все перекосилось, что мы всех догадливых мужиков извели. Или заставили свою догадливость прятать глубоко-глубоко. Возьми хоть моего отца. У нас между вторым и третьим голодом стали вдруг мужикам землю давать. Он первый взял участок, отделился на хутор, развел коней, свиней, кур. Работали мы все от мала до велика, от зари до зари. И начали богатеть. Называли нас тогда трудным словом, но ласково: крестьяне-инициативники. А лет через пять назначено было повернуться политической планиде, и начали нас в газетах ругать понятным словом – «кулаки». Так мой отец – не поверишь! – такой догадливый был: все богатство бросил и с хутора перевез нас всех к брату, сюда в Конь-Колодец. Набил всю семью в пристройку и объявил бедняками. Неимущая голытьба, взять с нас некого. Так и спаслись. А всех бывших инициативников похватали неласковые люди с наганами, и больше мы их не видели.
Позолоченная лягушка квакнула и соскользнула с листа кувшинки за секунду до того, как шест пронзил его и отправил вниз по течению.
– Но уж после этого наша семья никогда, ни в чем свою догадливость не выставляла. Кто высунется – хоть перед соседями, хоть в школе перед учителями, – отец порол нещадно. Так в глубине башки далеко засунули, что уж и не вспомнить куда. А она от бездействия, видать, усыхает. Возьми хоть меня. У меня ума – на три деревни хватит, книжек я прочитал – что твой профессор. А догадливости нет. Когда картошку сажать – сам не соображу, подгляжу, как другие. Где колодец рыть – рассчитать не сумею, весь участок издырявлю. Если грибное место запомню, буду каждый год туда упрямо ходить, хоть там и не вырастет никого, а новое найти не смогу. Даже электричество меня не слушается: какой аппарат ни включу, тотчас трансформатор в поле не выдерживает, отключает всю деревню. Беги его потом включай по новой.
Песчаный откос уходит под самое небо, кажется выше крепостной Псковской стены. В свисающих сверху корнях понастроено птичьих гнезд и норок, там не умолкает крылатый пересвист. Люпин в синих цветочных шлемах раскачивается рядами внизу, у самой воды. Кое-где высунулись злыми пушками еловые пни. На одном – муравьиный форпост, шевелящийся холмик, нависающий над водой. И кто поверит рассказам его обитателей о неопознанных плавающих объектах внизу на воде? Никто, никогда.
– С догадливым рядом жить, конечно, чистая мука, – продолжал Феоктист. – Он тебя во всем обойдет, обскачет, переумелит, да сам же над тобой и насмеется. Придут дожди, кинется вся деревня сено сгребать – а у догадливых, глянь-ка, оно уже в стогах да на сеновалах. Вдруг к осени подскочит цена на горох – и у догадливых в аккурат целое поле горохом было засеяно. Выйдет вдруг от начальства разрешение мед продавать – а у догадливого уже ульев понатыкано, деревья гудят от пчел. И жена, и родня, и детки будут тебе глаза колоть: вон как надо, раззява! учись хозяйствовать, недотепа! А что тебе остается? Только зубами скрипеть да кулаки сжимать.
– …У нас в деревне из догадливых один Ленька Колхидонов остался. И как-то у него и яблоки есть, и крыша железная, и мотоцикл, и телевизор в доме, и насос огород поливает. Не любит народ Колхидоновых, обходит стороной. И Ленька нас не жалует. Но вот ведь вернулся к нам, тридцать лет назад из ссылки приехал. С молодой женой – тоже из ссыльных. Вся его семья там погибла, он один выжил. Только зубы цинга ему съела. А почему? Потому что не был его отец таким догадливым, как мой, не захотел прикинуться бедняком. До последнего упирался, не соглашался в колхоз идти. Запрет, бывало, ворота и ни на какие бригадирские стуки не выходит. А бригадиром тогда был Анисимов отец. Так он что удумал. Взберется на колхидоновскую крышу и молотом печную трубу обрушит. Поневоле от дыма выбежишь на улицу. Он многих тогда таким манером в колхоз уговорил.
– Анисимов отец – это такой старик, похожий на утку с синим носом? Который вспоминал моего деда Ярослава?
– Точно, он. Дед твой его насквозь видел, коробки спичек в долг не давал.
– Но почему каждый его до сих пор уважает, сажает в первые ряды? А Колхидоновых, которые никогда не сделали вам вреда, не пересекали вас дважды, никто не пригласит? А разрушителю печных труб все прощено и забыто?
Шест на минуту завис в воздухе, роняя в лодку капли реки. Потом скольжение возобновилось, но Феоктист еще некоторое время искал доходчивые слова для непонятливого иностранца.
– Зря ты, Антоша, на все вылезаешь со своими «почему?». Ты, говорят, раньше, до кошачьих консервов, в страховой конторе служил. По-нашему выходит, боролся с судьбой. А это работа недобрая. От нее у человека мозги перекашиваются, и он перестает понимать, кому что назначено.
– Слышал, слышал… Значит, отцу Анисима было назначено разрушать трубы и жизни. А отцу Колхидонова назначено было погибнуть со всей семьей в ссылке, не понюхав табаку. А моему догадливому деду было назначено вовремя убежать от победы недогадливых. А бригадиру назначено отнимать у вас последнюю трын-траву. И никто никогда ни в чем не виновен.
– Точно! А тебе назначена, вишь, легкая доля – котов кормить. А Толику Сухумину было назначено потерять все пальцы на левой руке во время военных учений девятой мотострелковой дивизии по взятию города Стокгольма. Но никому пока не известно, назначено ли девятой мотострелковой взять город Стокгольм или назначено лечь костьми на балтийском дне посреди своих же подлодок.
Антон задумался. Было что-то необычное, что-то заманчивое в простодушном трюке, которым Феоктист переиначивал людские затеи, невзгоды, удачи, беды. В этой благостной картинке не оставалось места Горемыкалу. Вернее, он был – но уже не как злой и опасный враг, а как бесстрастный вестник. Он только возвещал, кому что назначено. Бороться с ним было бы даже не столько наглостью и самоуверенностью, сколько недомыслием.
Горемыкал величественно скользил над миром и раздавал судьбы и роли. «Ты, сосна, стоящая над обрывом, – тебе осталось стоять еще три зимы и три лета, а потом назначено рухнуть кроной в воду и пролежать так еще восемь лет, пока тебя не распилят на костер туристы, приплывшие на байдарках из независимой Эстонии. А тебе, плеснувшая над водой плотвичка, назначена встреча с большим окунем, дремлющим пока в глубине третьей излучины. А тебе, пушинка чертополоха, назначено быть унесенной ветром, пронестись над лесами и долинами, над железными мостами и дымящими паровозами, опуститься у ограды монастыря близ речки Сороти и прорасти роскошным цветущим кустом, на радость длинной очереди к рукотворному могильному памятнику, в которой тунгус, финн и калмык до сих пор спорят, кому за кем назначено стоять».
– Эх, не гордись, Антоша! – со вздохом произнес Феоктист. – Не гордись перед нами. Ведь и у нас бывало всего вдоволь, не хуже, чем у вас в американской сторонке.
– Когда это? во времена вина и роз, под властью Царей и императоров?