Завитые Бакенбарды, который явно был на подхвате у своего шефа, щелкнул пальцами и бросил взгляд на баул. Оттуда тотчас появился бронзовый поднос, за ним жаренная на вертеле птица размером побольше индейки, лепешки, мед и полотенца для вытирания рук. Похоже, налоговые чиновники привыкли путешествовать с комфортом, наслаждаясь всеми дорожными радостями – отдельной каретой, едой, выпивкой и беседой. Наверняка еще и песнями, подумал Тревельян, и не ошибся. Когда с жарким было покончено, а лепешки и мед запиты последним кубком вина, Важные Бакенбарды сыто рыгнул и сказал:
– Уверен, рапсод, что ты не из последних в своем мастерстве и знаешь, чем развлечь благородных людей.
– Наш господин любит песни запада, – тут же сообщил Тощие Бакенбарды. – Но не морские, не те, что поют в Запроливье, а тилимские и сотарские.
Короткие Бакенбарды уточнил:
– Это песни, под которые пляшут западные танцовщицы. Ну, понимаешь, что-то такое… – Приподнявшись, он изобразил пару фривольных движений задом.
– Вот-вот, – одобрил Завитые Бакенбарды таким тоном, что было ясно: его вкусы полностью совпадают со вкусами начальника. – Ты с такими песнями знаком?
– Знаком, но нынче я не в голосе, – ответил Тревельян, решив, что птичье крылышко, вино и три лепешки слишком ничтожная плата за его искусство. А за место в экипаже эти прощелыги содрали семь серебряков! Могли бы и бесплатно подвезти, если хотели, чтобы рапсод их развлекал.
– Это почему не в голосе? – поинтересовался Важные Бакенбарды и неодобрительно прищелкнул языком.
– Потому, что я думаю лишь о своем поручении, а не о песнях легкомысленного свойства. Не каждому, мой господин, так доверяют. Отвезти бальзам мудрейшему Аххи-Секу! Ответственное дело! И очень, очень почетное!
– Он что же, болен, ваш Великий Наставник? Зачем ему этот бальзам? – спросил Завитые Бакенбарды.
– Вовсе нет. Он отпраздновал свое столетие, вступил в совершенный возраст, но по-прежнему силен и крепок, как матерый лесной клыкач. Зелье, что я везу, нужно совсем для другого. – Тревельян сделал большие глаза и понизил голос: – Это не тайна, но вообще-то в Братстве не поощряются разговоры о Наставнике с чужими… Однако все вы люди достойные, и я вам кое-что скажу, если поклянетесь, что ни слова дальше не пойдет.
– Ни слова! Чтоб мне Таван-Гез вырвал язык и набил рот помоями! – Важные Бакенбарды нарисовал у сердца круг. – Клянусь за себя и своих людей!
– Так вот, – все еще шепотом продолжил Тревельян, – есть у Великого Наставника обычай сидеть у водоема и глядеть на рыбок, жаб и всякие озерные цветы, что раскрываются днем и закрываются к ночи. Он может просидеть так много дней, не вкушая пищи и питья и думая о судьбах мира, и думы эти так глубоки, что зов не достигает его разума, и если даже закричать или потрясти его за плечи, он не воспрянет к жизни сей.
– Да ну! – поразился Тощие Бакенбарды, выкатив глаза.
– Именно так: не воспрянет! И есть только один способ его пробудить – поднести к лицу Наставника бальзам и дать понюхать. Запах зелья такой возбуждающий, что мертвеца подымет, и я везу его в стеклянном флаконе, завернутом в плотную ткань, уложенном в шкатулку и запечатанном печатями. – Тревельян похлопал по своему мешку: – Здесь он, этот бальзам из южных лесов! Приносят его безволосые раз в десять лет, и за такой флакон мы отдаем кошель золота.
Он показал руками, какой величины кошель, и в экипаже наступила почтительная тишина. Потом Короткие Бакенбарды откашлялся, бросил опасливый взгляд на своего начальника и спросил:
– А нельзя ли… того-этого… нюхнуть?
– Никак нельзя. Во-первых, ларец запечатан, а во-вторых… – Тревельян выдержал паузу, – во-вторых, как было сказано, зелье очень возбуждает. Хотя Наставнику сто лет, но даже ему в момент пробуждения надо… просто необходимо… ну, вы понимаете, господа… На этот случай у него есть пара девушек-служанок. Ну, а нам ведь не сотня лет! И мы путешествуем без девушек!
«Здоров ты врать, внучок! – буркнул, пробудившись, командор. – Язык как на веревочке подвешен!»
«Не жалуюсь», – мысленно отозвался Тревельян, следя за лицами слушателей. Двое слуг и Завитые Бакенбарды внимали с интересом, а что до их шефа, то он, похоже, был вдохновлен – и до такой степени, что глазки засверкали, а челюсть отвисла. Наклонившись к Тревельяну, он пробормотал:
– Говоришь, за маленькую ложку берут золотой? И надолго ее хватает, этой ложки?
– Раз на двадцать. Потом бальзам выветривается.
– Хррм… – Физиономия Важных Бакенбард побагровела. – Я бы взял ложечку-другую… может, и побольше… так, на пробу, из любопытства… Я знаком с Нурам-Сином, вашим дарующим кров. Как ты думаешь, у него еще есть это зелье?
Трое его подчиненных тоже сидели красные, явно сдерживая смех. Важные Бакенбарды окинул их грозным взглядом, и щеки у всех троих тут же начали бледнеть. Видно, их шеф был крутоват, злопамятен и скор на расправу.
– Ну, так есть у него зелье?
Тревельян раскрыл было рот, чтобы ответить, но тут их экипаж вырвался из леса на открытую равнину, и пассажиры приникли к окнам. Зрелище, открывшееся им, стоило того: впереди возвышались два скалистых холма, вершины которых были выровнены и обнесены палисадом из темного камня. За этой первой оборонительной линией вставали стены внушительной ширины и высоты с восьмиугольными башнями через каждые семьдесят-сто шагов, и башен этих насчитывалось ровно сорок, по двадцать на западном и восточном холмах. Еще выше башен были центральные цитадели, увенчанные куполами в окружении бронзовых шпилей и каких-то каменных фигур, которых за дальностью расстояния Тревельян не разглядел. На уровне второй линии укреплений оба холма соединялись огромным каменным мостом на мощных гранитных опорах, по которому могли проехать в ряд десять колесниц. С обоих концов моста стояли по две башни, а его опоры были сделаны в виде двенадцати арок, подпиравших каменные балки, парапет и донжоны с бойницами для стрелков. Дорога перед крепостью делилась натрое: центральный путь шел на север под мостовыми арками, два других тракта, ведущих на запад и восток, проходили под холмами на расстоянии прицельного выстрела из лука, исчезая вдали. От каждой из этих дорог поднимались зигзагами лестницы к воротам во внешних стенах, а рядом тянулись пандусы для въезда фургонов и колесниц. На лестницах и у ворот поблескивали доспехи стражей, по верху стен прохаживались арбалетчики, на шпилях и башнях развевались пурпурные с золотом имперские штандарты.
То была цитадель Меча и Щита, первая настоящая крепость, увиденная Тревельяном. Здесь стояли четыре тарколы, около пятнадцати тысяч солдат – внушительный гарнизон, охранявший подходы к столице и важный транспортный узел, откуда имперские тракты вели на три стороны света, ко всем цивилизованным державам. Впрочем, эти стены и башни, как и сама Полуденная Провинция, не видели врагов два с лишним тысячелетия. Воевали здесь в глубокой древности, когда Уршу-Чаг Объединитель бился с непокорными князьями.