Саймон просидел на ветке почти весь день, но выяснил немногое. Утром прожектора потухли и загорелись вновь, едва над степью сгустились сумерки; это доказывало, что станция обитаема. Еще он видел человека, коренастого бритоголового крепыша, который время от времени появлялся на балконе, озирал степь и исчезал, явно предпочитая прохладу станции царившей снаружи жаре. Физиономию его, за дальностью расстояния, разглядеть как следует не удавалось, но Саймон решил, что интеллектом она не блещет. Определенно не блещет – можно поставить свое ожерелье против любого из амулетов Ноабу! По виду, этот парень привык не кнопки жать, а сворачивать шеи… Значит, есть второй, который знает, куда натянуть контактный шлем, как настроить компьютер, как открыть тоннель и как пройти по нему – в место далекое и безопасное. Ничего нового в такой информации не содержалось, и Саймон мог сделать лишь одно-единственное заключение: изолянты хитры и не склонны демонстрировать свои возможности и силы. Вероятно, они догадывались, что за ними наблюдают.
Когда вечер сменился ночью, Саймон начал спускаться с дерева – под угрюмым взглядом Ноабу и тревожно-ласковым – Хаоми. На нем снова был комбинезон с инспекторскими нашивками, у пояса висели нож, фонарь и кобура с “вопилкой”, а пистолет покоился за пазухой. Ранец совсем прочим имуществом он оставил; да и не было там ничего, кроме бинокля, запасных обойм к “рейнджеру”, метателя с прочным шнуром и туб с пищевой смесью.
Путь до станции Саймон преодолел минут за двадцать, стремительным легким бегом, прокручивая в голове все то, что предстояло совершить. В успехе он не сомневался; он верил в себя и знал, где скрыт источник этой веры. Враги, быть может, предполагали, что он сильнее и быстрее их, но степень сего превосходства была для них тайной за семью печатями, личным секретом Ричарда Саймона. Сильнее? Да. Быстрее? Несомненно. Насколько сильней и быстрей? Вот здесь стоял большой вопросительный знак, и неведение противной стороны являлось его мощнейшим оружием, главным залогом успеха. В самом деле, что знали эти зукки о Ричарде Саймоне, агенте ЦРУ? Или о Дике Две Руки, воине-тай? Ровным счетом ничего. А он был сама смерть – неотвратимая и быстрая, как вспышка лазера.
Он миновал черту меж двух решетчатых башенок и усмехнулся, представив, как загораются тревожные сигналы, как чьи-то руки поднимают карабин, чей-то палец касается курка, чья-то ладонь ложится на нож. Дубовые кроны глухо прошумели над ним; листья в ярком свете прожекторов казались сочно-зелеными, блестящими, словно облитыми лаком. Теперь справа был приземистый ангар с розово-красным “фламинго”, чьи поникшие винты напоминали огромный цветок гвоздики, а слева – серый купол станции и широкий вход – не меньше, чем ворота ангара. Саймон метнулся к нему, вытаскивая пистолет. Рукоятка “рейнджера” была теплой, шершавой, надежной.
Старт-финишный зал – квадратный, с высоким плоским потолком – почти от стены до стены занимала Рама. Ее серебристый обод с подписью Невлюдова вмонтировали в пол, что позволяло пересылать объемистые грузы – к примеру, того же “фламинго” или целый транспортный модуль с припасами и батареями для генераторов. Сама генераторная была слева, за плотно сдвинутыми массивными стальными дверями; прямо темнел широкий проем западного выхода, а по правую руку, за полупрозрачной перегородкой, находилась диспетчерская. Дверь в нее откатили нараспашку, и Саймон, не сходя с места, мог видеть большой компьютерный экран меж двух округлых окон-иллюминаторов. В окнах, глядевших в ночное небо, сияли звезды, а на экране с усыпляющей ритмичностью вспыхивал алый круг – требование ввести пароль. За перегородкой что-то шевелилось, по обе стороны от входа, и Саймон, зло ощерившись, подумал – ждут!
– Будем говорить или стрелять? – громко спросил он, вытаскивая нож и приглядываясь к двум предполагаемым мишеням.
– Стрелять? Зачем стрелять? – отозвался кто-то на плохом английском. – Раньше поговорим, мой золотой. Может, сторгуемся, а? Тебе – твоя жизнь, а мне…
Вдруг справа, у западного входа, раздался шорох, затем грохнул выстрел, и Саймон стремительно развернулся, вскидывая оружие. “А вот и третий”, – успел подумать он, и вместе с этой мыслью пришло недоумение. Стреляли, кажется, без приказа…
Затем что-то огненное, жаркое вонзилось ему под ключицу, сшибло на пол, заставив выронить пистолет. Хрипло вскрикнув, Ричард Саймон потянулся к нему немеющей рукой и потерял сознание.
Очнулся он связанным. Ноги скрутили у колен и щиколоток, локти и запястья стянули за спиной. Правый рукав комбинезона был отрезан, и дырки в плече, входное и выходное отверстие, заклеили, проложив тампонами с чем-то целебным и обжигающе-ледяным – кровь, во всяком случае, из дырок не хлестала. Покидая омут забытья, Саймон уже чувствовал, что легкие его не задеты, что он сумеет пошевелить рукой и, возможно, стиснуть пальцы в кулак. Кажется, ему повезло – стреляли не из боевого оружия, из карабина, иначе он остался бы без плеча и без руки.
Над ним раздавались голоса: один – раздраженно-повелительный, другой – гортанный, слегка картавый и вроде бы откуда-то знакомый. Кажется, шел спор; говорили на русском, но для того, второго, слегка картавого, русский явно был не родным.
Не шевелясь, застыв подобно хладному трупу, Саймон прислушался.
– Ты что же, сударь мой, с катушек съехал? – Повелительный голос был негромким, но уверенным, с интонациями начальника, распекающего подчиненного. – Ты зачем стрелял, касатик? Южный темперамент разыгрался? Или помнилось чего? Или, может, я тебе велел, а? Ты от меня хоть слово услышал насчет пальбы?
– Нэ успэл бы ты слово сказат, Эуджен, – отвечал тот, второй, с гортанным и будто бы знакомым голосом. – Говору, узнал я его! Я этого парня видэл в дэлэ! Он бы с тобой по-бэсэдовал… просвэрлил бы дырку промэж глаз!
– А если б ты ему просверлил? А? Сидели бы здесь и дожидались, когда заявится целый полк по наши души?
– Я знал, куда стрэлат! И знал, когда! Как разгладэл его рожу, так и выстрэлил! А если б он выстрэлил пэрвый, ты бы сэйчас жрал уголья в аду! Или раком стоял под самим Сатаной!
– Насчет рака ты верно понимаешь, друг любезный, – произнес начальственный голос пониже тоном. – Все мы встанем раком, ежели парень не очнется. Встанем раком и припустим в лес, потому как больше деваться некуда. Прощай, Гавана, а? Ни баб тебе, ни белых штанов!
– Он очнэтса, – возразил гортанный. – Как говорат у вас на русском? А!
Здоровый лось! И хитрый! Я думаю, он ужэ оч-нулса. Хочэшь, провэру?
Саймона чувствительно, ткнули в бок, и он приподнял веки.
– Ну, видэшь? – торжествующе произнес гортанный. Саймон не мог разглядеть его лица – он стоял вполоборота, повернувшись к щуплому мутноглозому субъекту с физиономией оголодавшего хорька. На мутноглазом были мешковатые штаны и куртка – просторная, явно с чужого плеча; за поясом торчал лучемет – финский разрядник “похьела”, не столь мощный, как излучатели русского производства, но все же сверливший дырки в железных плитах с пятидесяти метров. Второй лучемет был в руках коренастого крепыша с мощной мускулатурой, подпиравшего стену шагах в десяти от Саймона. На лице его были написаны полнейшее равнодушие и готовность повиноваться.