— Я только хотел тебе сказать, — зашептал он, — пока она обратно не вошла… — хотел попросить, что если вы туда вернетесь… вы ведь вернетесь? На базу?
Она кивнула. Нет смысла его сейчас расстраивать.
Питер приоткрыл второй глаз, искательно посмотрел на нее.
— Если… вы его найдете, то… пожалуйста, — он остановился, перевел дыхание. В груди у него клекотало. Питер сглотнул и продолжил:
— Скажите ему, что я с ним согласен. Я теперь крепко запомнил, о чем он мне говорил.
Бой-Баба сжала истощенную руку.
— Питер, солнышко, я все ему передам. Но ты не волнуйся. У тебя воображение разыгралось, — она осторожно погладила его по выпадающим прямо под руками — уже облепили всю подушку — белесым прядям. — Он с нами не говорил тогда. И ты с ним не разговаривал.
Питер слабо кивнул:
— Тогда — нет… не разговаривал. Это сейчас уже… тут в изоляторе, — он поднял глаза на тяжелую свинцовую дверь поодаль, за которой находился изолятор. — Ночью. Он ко мне пришел, и я с ним говорил.
Не выпуская его руки, Бой-Баба отщелкнула откидное сиденье и села рядом с капсулой. Бросила взгляд на показания аппарата. Через пять минут максимум пора начинать процесс, чтобы не проворонить фазу. Повернулась к Питеру:
— Что же он тебе сказал?
Тот помолчал, глядя в потолок. Разлепил губы:
— Он сказал, что ждет меня.
Запикал аппарат, предупреждая о скором начале процесса. Тут же влетела Тадефи в застиранном бледно-сиреневом хирургическом балахоне и сосредоточилась на показаниях экрана. Дверь осталась открытой.
Питер повернул голову к Тадефи:
— Вы меня вспоминать… будете?
Та бросила на него взгляд от приборов.
— Как же я тебя забуду, Питер, когда мне по три раза в день сюда приходить проверять показания! — весело откликнулась она. — Будешь лежать как миленький, пока не вылечат и не начнешь опять всех от дела отвлекать! — Врать у Тадефи получалось гораздо складнее, чем у Бой-Бабы. Учат их этому, что ли, в медучилище? Хотя наверняка учат.
Питер улыбнулся:
— Спасибо… очень приятно знать, что тебя будут помнить. Потому что… — повернулся он опять к Бой-Бабе, которая все еще держала его за руку, — потому что поселенец просил меня это вам всем передать.
Он обвел взглядом блок консервации. Бой-Баба грустно улыбнулась. Зачехленные капсулы, мертвые аппараты, опутанные трубками и проводами. Высоко вверху гудит силовая установка. Только его капсула открыта и посверкивает огоньками сигналов, готовая упокоить его надолго.
— Что передать, Питер, миленький? — Бой-Баба погладила его по складкам сморщенной кожи.
Тадефи стояла над Питером с наркозной маской. Сейчас он вдохнет и через десять секунд временно перестанет существовать. А когда снова придет в себя, то даже не заметит — и очень удивится, — что спал, что прошла вечность.
А если не придет? Если их корабль так и останется вечным призраком в неизученной пустоте космоса — восемь трупов в отсеках и еще один в отработавшей установке консервации?
— Он сказал, что им хорошо, когда их вспоминают… — прошептал Питер. — Вспоминают хорошее… и обо мне… — глаза его наполнились слезами. — Обо мне мало хорошего… но, может быть…
Он с надеждой посмотрел на Бой-Бабу. Та кивнула:
— Мы будем вспоминать о тебе только хорошее, Питер. И о них тоже.
— Питер, готов? — негромко сказала Тадефи. Компьютерщик поднял на нее глаза и кивнул. Марокканка быстрым движением опустила прозрачную маску. Загудел аппарат, подавая наркоз.
Бой-Баба видела лицо больного под маской еще несколько секунд. Потом его дыхание затуманило пластик. Астронавтка встала, хлопнула откидным сиденьем и вышла, ничего не видя перед собой. Весь остаток дня у нее перед глазами стояло лицо засыпающего Питера.
Он улыбался.
— Ну что, ребята, давайте думать, — сказал дядя Фима.
Они собрались в медблоке. Живых принес крысе хлеба и сахара, урвав от собственной пайки. Все кормили и гладили зверька, который в ответ на сюсюканье людей забился в угол клетки и замер. Глазки грызуна смотрели тускло и вяло, и даже хвост сник и волочился по полу клетки.
— Ничего, шелковая шкурка, не скучай, скоро домой побежишь! — Живых взял крысу на руки и стал почесывать ей спинку. — Смотри-ка, пластырь все еще держится! — повернулся он к Тадефи. — Не сковырнула.
Девушка кивнула. Вид у нее был усталый. Она сидела у лабораторного стола с залепленной пластырем рукой.
— Как порез? — спросила Бой-Баба. — Болит еще?
— Там болеть нечему, — ответила Тадефи. — Так, для очистки совести. Все-таки лаборатория, мало ли что… — Она протянула руку и погладила крысу. — Перед тем как уйдем, напомните мне ей пластырь снять. А так вроде никакого эффекта?
Живых помотал головой:
— Крыска сначала побегала-попрыгала: кажется, они действительно повышают активность. А теперь сидит квелая. Теперь понятно, почему у поселенцев тогда на базе постели не заправлены и посуда не мытая.
Дядя Фима сидел молча, наблюдал. До крысы он не дотронулся. Сидел на краешке стола и теребил принесенную с собой стопку бумажных распечаток.
— А где Йос? — неожиданно спросил он.
— В инспекторском отсеке, — отозвался Живых. — Бумажки разбирает — документацию Соцразвития. А что?
— Нет, ничего, — рассеянно ответил охранник. Умолк и задумался о чем-то своем. Наконец, дождавшись, когда остальные замолчали и выжидательно посмотрели на него, дядя Фима тихо заговорил:
— Еще до полета я связался с человеком, за которым был один должок. Он мне подсказал, где можно нарыть инфу про нашего Рашида, — охранник обвел остальных взглядом. — Поэтому вчера я изменил своим принципам и посидел в сети.
Астронавты вразнобой кивнули. Живых опустил крысу обратно в клетку и накрыл полотенцем.
— Так вот, — дядя Фима потянулся к стопке и начал пересматривать бумажки, выискивая что-то. — Наш Рашид Саад действительно родом из Ливана. И его семье действительно принадлежат лучшие в Ливане горные плантации… э-э-э… вам не надо знать, чего. Наследственный наркобарон. Скажем так, в Интерполе ДНК нашего Рашида каждая сыскная собака без микроскопа знает. — Он замолк, вытянул одну из страниц и поднял к ним голову. — Но это еще не все.
Охранник протянул товарищам распечатку. Бой-Баба перегнулась через головы остальных, чтобы получше рассмотреть. Это была ксерокопия статьи, когда-то выкромсанной тупыми ножницами из бумажной газеты или журнала. А меж тем бумажной прессы не издавали уже почти тридцать лет. Заголовок статьи был наполовину срезан, однако слова угадывались — «Блестящий результат». Рядом с ним была фотография, но дядя Фима закрывал изображение широкой ладонью.