Левин опять посмотрел на ходики. Ходики тикали.
— В наследство достались, — пробормотал он извиняющимся тоном.
— В следующий раз они пробьют только через сорок пять минут, — успокоил я его.
Он встал, обогнул свой письменный стол и подошел ко мне вплотную.
— Как вы себя чувствуете в Америке? — спросил он.
Я знал, каждый американец считает, что в Америке можно себя чувствовать только прекрасно. Трогательное в своей наивности заблуждение.
— Прекрасно, — ответил я.
Лицо его просияло.
— Как я рад! А о визе особенно не беспокойтесь. Того, кто уже въехал в страну, выдворяют редко. Для вас это, должно быть, совсем особое чувство — не подвергаться больше преследованиям! Тут у нас ни гестапо, ни жандармов!
Чего нет, того нет, подумал я. А сны? Куда деться от снов и призраков прошлого, которые приходят к тебе незваными гостями?
К полудню я уже вернулся к себе в гостиницу.
— Тебя тут спрашивали, — сообщил мне Мойков. — Особа женского пола, с голубыми глазами и румяными щечками.
— Женщина или дама?
— Женщина. Да она еще здесь. Сидит в нашей пальмовой роще.
Я поспешил в салон с цветочными горшками и рахитичной пальмой.
— Роза! — изумился я.
Кухарка Танненбаумов легко поднялась из гущи вечнозеленой листвы.
— Я вам тут принесла кое-что, — сказала она. — Ваш гуляш! Вы его вчера забыли. — Она раскрыла большую клетчатую сумку, внутри которой что-то звякнуло. — Но ничего страшного. Гуляш не портится. А на второй, третий день он даже вкуснее. — Она извлекла из сумки большую фарфоровую супницу, закрытую крышкой, и водрузила на стол.
— Это сегедский? — только и спросил я.
— Нет, другой. Этот лучше хранится. Тут еще маринованные огурчики, прибор и тарелка. — Она развернула салфетку с ложкой и вилкой. — У вас есть спиртовка?
Я кивнул:
— Маленькая.
— Это неважно. Чем дольше гуляш на огне, тем он вкуснее. Это огнеупорный фарфор. Так что можете прямо в нем и греть. А через неделю я посуду заберу.
— Да это просто не жизнь, а рай, — сказал я растроганно. — Большое спасибо, Роза! И передайте от меня спасибо господину Танненбауму!
— Смиту! — поправила меня Роза. — С сегодняшнего утра это уже официально. Вот вам по такому случаю еще кусок праздничного торта.
— Да это не кусок, а кусище! Марципановый?
Роза кивнула.
— Вчерашний был шоколадный. Может, вам больше того хотелось? Так у меня еще кусочек остался. Припрятан.
— Нет-нет. Останемся лучше в будущем. При марципане.
— Тут еще для вас письмо. От господина Смита. А теперь — приятного аппетита!
Я нащупал в кармане доллар. Роза замахала руками.
— Бог с вами, это исключено! Мне запрещено что бы то ни было принимать от эмигрантов. Иначе я сразу лишусь места. Это строжайший приказ господина Смита.
— Только от эмигрантов?
Она кивнула.
— От банкиров всегда пожалуйста; только они почти ничего не дают.
— А эмигранты?
— Эти последний цент норовят всучить. Бедность учит благодарности, господин Зоммер.
Я с благодарностью смотрел ей вслед. Потом с супницей в руках торжественно направился мимо Мойкова к себе в номер.
— Гуляш! — объявил я ему. — От венгерской поварихи! Ты уже обедал?
— К сожалению. Съел гамбургер в аптеке на углу. С томатным соусом. И кусок яблочного пирога. Сугубо американский обед.
— Вот и я пообедал, — вздохнул я. — Порцию разваренных спагетти. Тоже с томатным соусом. И кусок яблочного пирога на десерт.
Мойков приподнял крышку и потянул ноздрями.
— Да тут на целую роту! А аромат какой! Что там твои розы! Этот пряный дух!
— Приглашаю тебя на ужин, Владимир.
— Тогда зачем ты несешь это к себе в номер? Поставь в холодильник рядом с моей водкой. У тебя в номере слишком тепло.
— Хорошо.
Прихватив с собой только письмо, я двинулся по лестнице к себе в номер. Окна у меня в комнате были распахнуты. Со двора и из окон напротив доносилась разноголосица шумов и радио. Шторы в апартаментах Рауля были задернуты, хрипловатый граммофон там приглушенно наигрывал вальс из «Кавалера роз». Я раскрыл письмо Танненбаума-Смита. Письмо было очень короткое. Мне надо было позвонить антиквару Реджинальду Блэку. Танненбаум с ним переговорил. Тот ждет моего звонка послезавтра. Танненбаум желает мне удачи.
Я медленно сложил письмо. Мне казалось, обшарпанное подворье гостиницы вдруг разомкнулось, и передо мной раскрылась аллея. Впереди забрезжило что-то вроде будущего. Передо мной был путь, а не вечно запертые ворота. Путь, вполне доступный в своей будничности и потому казавшийся вдвойне непостижимым. Я спустился вниз и позвонил тотчас же. Я не мог иначе. Антиквар Реджинальд Блэк подошел к аппарату лично. Голос у него оказался низкий, но слегка нерешительный. Пока мы с ним говорили, из трубки слабым фоном все время доносилась музыка. Я сперва решил, что у меня галлюцинации, и только потом догадался, что у Блэка тоже играет граммофон. Это был тот же вальс из «Кавалера роз», который только что звучал из номера Рауля. Я счел это добрым предзнаменованием. Блэк попросил меня прийти через три дня, тогда и познакомимся. В пять часов. Я положил трубку, но музыка загадочным образом не оборвалась. Я обернулся и посмотрел во двор. Окна в апартаментах Рауля тем временем распахнулись. Теперь его граммофон заглушал все джазовые мелодии во дворе, долетая даже до темного угла за стойкой портье, где я пристроился у телефона. Это был все тот же вездесущий «Кавалер роз».
— Что с тобой? — спросил Мойков. — У тебя такая физиономия, будто ты повстречался с призраком.
Я кивнул.
— С призраком величайшего приключения, какое есть на свете: мещанского уюта и устроенного будущего.
— Постыдился бы говорить такое. Значит, работа?
— Может быть, — ответил я. — Подпольная, само собой. Но пока что не будем об этом говорить. А то вдруг эта синяя птица упорхнет.
— Хорошо. Тогда как насчет рюмашки за молчаливую надежду?
— Всегда пожалуйста, Владимир!
Он принес бутылку. Я тем временем оглядел себя с головы до ног. Костюм я ношу уже лет восемь, и он сильно обтрепался; я унаследовал его от Зоммера, а Зоммер тоже успел прилично им попользоваться. Впрочем, до сих пор мой гардероб меня не слишком заботил; какое-то время, правда, недолго, у меня даже был второй костюм, но потом его украли.
От Мойкова мой критический взгляд не укрылся. Он усмехнулся.
— Ты похож на озабоченную мамашу. Первые признаки мещанства уже налицо. С чего вдруг тебе твой костюм разонравился?