– Чему же тут удивляться? – возразил я. – Всюду, где появляетесь вы, начинает вонять.
Елена засмеялась.
– Перестань! – прорычал Георг.
– Лучше вы перестаньте, – сказал я. – Или я прикажу выкинуть вас за дверь.
– Почему вы не попробуете сделать это сами?
Я покачал головой.
– Вы на сорок фунтов тяжелее, чем я. Ни один рефери не свел бы нас в схватке на ринге. Что вам здесь надо?
– Это вас не касается, вы дерьмо, изменник. Вон отсюда! Я хочу говорить с моей сестрой.
– Останься! – быстро сказала Елена. Глаза ее сверкали от гнева. Она медленно поднялась и взяла в руки мраморную пепельницу. – Еще одно слово в таком тоне, и я швырну ее в твою физиономию.
Она сказала это совершенно спокойно.
– Ты не в Германии, – добавила она.
– К сожалению, еще нет. Но подождите – и здесь скоро будет Германия.
– Нет, здесь никогда не будет Германии, – сказала Елена. – Может быть, ваша вшивая солдатня и завоюет эту землю на время, но она все же останется Францией. Ты явился для того, чтобы обсуждать именно этот вопрос?
– Я явился для того, чтобы увезти тебя домой. Ты представляешь, что с тобой будет, если обрушится война?
– Довольно слабо.
– Тебя посадят в тюрьму.
Я увидел, что она на секунду растерялась.
– Может быть, нас посадят в лагерь, но это будет лагерь для интернированных, а не концлагерь, как в Германии, – сказал я.
– Что вы-то знаете об этом! – вскричал Георг.
– Не так уж мало, – ответил я. – Был в одном из ваших концлагерей благодаря вам.
– Вы, червяк, вы были только в воспитательном лагере, – презрительно заметил Георг. – Но вам это не пошло в прок. Вы дезертировали после того, как вас выпустили.
– Ну и словечки вы находите, – усмехнулся я. – Если кому-нибудь удалось ускользнуть от вас, значит, он – дезертир.
– Вам было приказано не покидать Германии!
Я отвернулся. У меня было с ним довольно разговоров на эту тему еще до того, как он обрел власть сажать за разговоры в тюрьму.
– Георг всегда был идиотом, – сказала Елена. – Мускулистый недоносок. Ему нужно панцирное мировоззрение, как корсет толстой бабе, иначе он расплывется. Не спорь с ним. Он беснуется, чувствуя свою слабость.
– Оставим это, – сказал Георг более миролюбиво, чем я ожидал. – Укладывай вещи, Элен. Сегодня вечером едем обратно. Дело серьезное.
– Чем же оно серьезное?
– Будет война. Иначе я бы не приехал.
– Нет, ты все равно приехал бы, – возразила она. – Тебе просто неудобно, что сестра такого преданного члена фашистской партии, как ты, не хочет жить в Германии. Два года назад, в Швейцарии, тебе удалось добиться того, чтобы я вернулась. Но теперь я останусь здесь.
Георг ненавидяще уставился на нее.
– И все из-за этого жалкого негодяя? Значит, он опять тебя уговорил?
Елена засмеялась.
– «Негодяй», – как давно уже я не слышала этих слов. У вас и в самом деле допотопный словарь. Нет, мой муж меня не уговаривал. Наоборот, он сделал все, чтобы я осталась там. И доводы у него были получше твоих.
– Я хочу поговорить с тобой наедине, – сказал Георг.
– Это тебе не поможет.
– Все-таки мы брат и сестра.
– Я замужем, это важнее.
– Это не узы крови, – сказал Георг. – А мне ты даже не предложила сесть, – добавил он вдруг с детской обидой. – Едешь от самого Оснабрюка, и вдруг тебя заставляют разговаривать стоя.
Елена засмеялась.
– Это не моя комната. За нее платит мой муж.
– Садитесь, обер-штурмбаннфюрер, гитлеровский холуй, – сказал я. – И поскорее уходите.
Георг злобно взглянул на меня и уселся на старый диван, который жалобно заскрипел под ним.
– Неужели вы не понимаете, что я хотел бы поговорить со своей сестрой наедине? – сказал он.
– А когда вы меня арестовали, вы дали мне поговорить с ней без свидетелей?
– Это совсем другое, – проворчал Георг.
– У Георга и его любимых «партайгеноссе» всегда все другое, даже если они делают то же, что и другие, – заметила Елена саркастически.
– Если они убивают людей других взглядов, то тем самым они защищают свободу мысли; если они отправляют тебя в концлагерь, то они только защищают честь родины. Ведь так, Георг?
– Точно!
– Кроме того, он всегда прав, – продолжала Елена. – У него никогда не бывает сомнений или угрызений совести. Он всегда на стороне силы. Подобно фюреру, он самый миролюбивый человек в мире, лишь бы только другие делали по его. Возмутители спокойствия всегда другие. Разве не так, Георг?
– Какое это сейчас имеет отношение к нам?
– Никакого, – сказала Елена. – И самое прямое. Разве ты не видишь, что ты – столп самоуправства – смешон в этом беспечном городе? Даже в штатском ты чувствуешь на ногах сапоги, которыми тебе хотелось бы пройти по телам других. Но здесь у тебя нет власти. Пока еще нет! Здесь ты не можешь заставить меня записаться в вашу вульгарную, пропахшую потом, женскую организацию! Здесь ты не можешь стеречь меня, как заключенную! Здесь я могу думать, и здесь я хочу дышать.
– У тебя немецкий паспорт! Будет война. Тебя посадят в тюрьму.
– Пока этого еще не случилось! А потом – все-таки лучше здесь, чем у вас! Потому что вы все равно меня посадили бы! Потому что я не смогла бы бродить там после того, как я вдохнула ветер свободы и почувствовала отвращение к вашим казармам, камерам пыток, к вашему жалкому словоблудию.
Я встал. Мне было неприятно смотреть на то, как она раскрывалась перед этой национал-социалистской дубиной, которая никогда не сможет понять ее.
– Это он во всем виноват! – прохрипел Георг. Проклятый космополит. Это он тебя испортил! Подожди, парень, мы еще с тобой рассчитаемся!
Он тоже встал. Ему ничего не стоило прибить меня. Он был намного сильнее, а моя правая рука к тому же плохо сгибалась в локтевом суставе – память об одном из дней «воспитания» в концлагере.
– Не трогай его! – тихо сказала Елена.
– Защищаешь труса? – спросил Георг. – Сам он не может этого сделать!
Шварц посмотрел на меня.
– Странная вещь – физическое превосходство. Это самое примитивное, что есть на свете. Оно не имеет ничего общего со смелостью или мужеством. Револьвер в руках какого-нибудь калеки сразу сводит это превосходство на нет. Все дело просто в количестве фунтов веса и мускулов. И все же чувствуешь себя обескураженным, когда перед тобой вырастает их мертвящая сила. Каждый знает, что подлинное мужество – это нечто совсем другое и что в минуту настоящего испытания гора мускулов может вдруг жалко спасовать. И все-таки в такой ситуации всегда приходится искать спасение в сбивчивых объяснениях, излишних извинениях и все же чувствовать себя пристыженным оттого, что не дал себя искалечить в безнадежной схватке. Разве это не так?