Я кивнул.
– Бессмысленно – и оттого еще обиднее.
– Конечно, я оправдываюсь, – сказал Шварц, но что делать?
Я поднял руку:
– Мне вовсе не нужно это объяснять, господин Шварц.
Он слабо улыбнулся.
– Видите, как глубоко это сидит, если даже сейчас мне хочется что-то объяснить? Будто крючок, намертво засевший в теле. Когда мы излечимся хоть немного от этого мужского тщеславия?
– Что же было потом? – спросил я. – Дело дошло до драки?
– Нет. Елена вдруг начала смеяться.
– Посмотри на этого идиота! – сказала она мне. – Он, пожалуй, думает, что если прибьет тебя, то я настолько разочаруюсь в твоих мужских качествах, что тут же с раскаянием возвращусь в страну, где безраздельно правит кулак!
Она повернулась к Георгу.
– Тебе ли болтать о мужестве и трусости! Он, – Елена показала на меня,
– обладает большим мужеством, чем ты в состоянии представить себе! Знаешь ли ты, что он приезжал туда за мной и увез меня?
– Что? – Георг вытаращил на меня глаза. – В Германию?
Елена овладела собой.
– Не все ли равно. Я здесь и не вернусь назад.
– Увез? – не унимался Георг. – Кто же ему помог?
– Никто, – ответила Елена. – Ты, конечно, начал уже соображать, кого бы там арестовать за это?
Я никогда не видел ее такой. Она была переполнена протестом, отвращением, ненавистью и дрожала от радости, что удалось спастись. И тут вдруг меня осенила, будто молния, мысль о мщении. Ведь Георг здесь бессилен! Он не мог, свистнув, вызвать гестапо. Он был один.
Эта мысль привела меня в такое смятение, что я не знал, на что решиться в следующее мгновение. Драться я не мог да и не хотел. Я просто был одержим желанием уничтожить тварь. Когда искореняют зло, не нужны никакие приговоры. Не нужны они и для Георга, так мне казалось. Уничтожить его – значит, не только совершить акт возмездия, но и спасти десятки неведомых жертв в будущем. Я встал и, как во сне, пошел к двери. Удивительно, я не чувствовал колебаний. Мне только хотелось остаться одному, чтобы обдумать все.
Елена внимательно посмотрела на меня и ничего не сказала. Георг проводил меня презрительным взглядом и вновь уселся.
Я пошел вниз по лестнице. Пахло обедом, где-то жарили рыбу. На лестничной площадке стоял сундук итальянской работы. Я каждый день проходил мимо, не обращая на него внимания, а теперь вдруг увидел мельчайшие детали резьбы. Я смотрел пристально и изучающе, словно собирался купить эту вещь. Я двигался, как лунатик. На втором этаже я вошел в открытую дверь. Комната была выкрашена в светло-зеленый цвет. Окна стояли раскрытые настежь. Горничная взбивала на кровати постель. Странно, в такие минуты замечаешь все, хотя почему-то думаешь, что от волнения человек теряет способность видеть.
Я пошел дальше. На первом этаже я постучал в комнату одного знакомого. Его звали Фишер. Как-то он показывал мне револьвер. Он находил, что с этой штукой жить легче. Оружие давало ему странную иллюзию свободы, позволяло вести скудное, безрадостное существование эмигранта лишь до тех пор, пока были возможность и желание. Выбор оставался за ним: жизнь оборвется, как только он этого пожелает.
Фишера не было, но комната оказалась незапертой. Ему нечего было прятать. Я еще не знал толком своих намерений, хотя понимал, что явился затем, чтобы попросить револьвер. Убить Георга в гостинице, конечно, было невозможно. Это повредило бы Елене, мне и другим эмигрантам, которые здесь жили. Я сел на стул и попытался успокоиться.
В комнате вдруг запела канарейка. Она висела в проволочной клетке между окнами. Я сначала не заметил ее и теперь испугался, будто меня кто-то толкнул. Вслед за этим вошла Елена.
– Что ты тут делаешь?
– Ничего. Где Георг?
– Он ушел.
Я не знал, как долго я просидел в этой комнате. Мне казалось – недолго.
– Он придет опять? – спросил я.
– Не знаю. Он очень настойчив. Почему ты ушел? Чтобы оставить нас одних?
– Нет, – ответил я. – Просто я не мог его больше видеть.
Она стояла в дверях и смотрела на меня.
– Ты меня ненавидишь?
– Ненавижу? Тебя? – Я был поражен. – Почему?
– Мне это вдруг пришло в голову, когда Георг ушел. Если бы ты не женился на мне, ничего этого с тобой не случилось бы.
– Могло быть еще хуже. Георг, пожалуй, на свой лад щадит тебя. Меня не погнали на проволоку под током и не подвесили на крюк, как скотину. За что же мне ненавидеть тебя? И как ты могла об этом подумать?
За окнами комнаты Фишера я вдруг опять увидел зеленое лето во веси красе. Посреди двора рос большой каштан. Сквозь листья светило солнце. Мучительная тяжесть в затылке вдруг исчезла, как след похмелья поздним вечером.
Я опомнился: я вновь чувствовал лето за окном, я знал опять, что я в Париже и что людей в конце концов не стреляют, как зайцев.
– Скорее я мог подумать, что ты будешь меня ненавидеть, – сказал я. – Потому что я не смог оградить тебя от приставаний твоего братца. Потому что я…
Я замолчал. Только что пережитые минуты стали вдруг невероятно далекими.
– Что мы здесь делаем? – сказал я. – В этой комнате?
Мы пошли наверх.
– Все, что сказал Георг, правда, – сказал я. – Ты должна это знать! Если начнется война, мы окажемся подданными враждебного государства.
Елена раскрыла окна и дверь.
– Здесь пахнет солдатскими сапогами и террором, – сказала она. – Пусть сюда войдет август. Откроем окна настежь и уйдем. Кажется, время обеда?
– Да. Кроме того, пора уезжать из Парижа.
– Почему?
– Георг попытается донести на меня.
– Ну, он не так умен. Он даже не знает, что ты живешь здесь под чужим именем.
– Рано или поздно он догадаемся и вернется.
– Тогда я его вышвырну из комнаты. Пойдем.
Мы пошли в маленький ресторан позади Дворца правосудия и пообедали за столиком на тротуаре. Мы ели паштет, говядину, салат, сыр. Выпили бутылку «Вуврэ» и кофе. Я помню отчетливо все, что было тогда, даже золотистую корочку хлеба и надтреснутые чашки для кофе. В тот полдень ничего уже не оставалось, кроме глубокой. неведомой благодарности. Мне казалось, будто я выбрался из темной канавы с нечистотами. Оглянуться назад я не мог, потому что когда-то я сам был частью этой грязи, сам того не сознавая. Я выкарабкался – и сидел теперь в безопасности за столиком, покрытым красно-белой клетчатой скатертью, – чистый, спокойный, – и солнце бросало желтые блики на вино в бокалах, и воробьи ссорились над кучкой навоза, а кошка хозяина с сытым видом равнодушно поглядывала на них, и легкий ветер гулял по тихой площади, и жизнь опять была прекрасна, какою она только может быть в нашей мечте.