Через три минуты я сидела рядом с доброй женщиной на жесткой деревянной скамье и смотрела, как платформа плавно уплывает назад.
Ночной Лондон за грязными окнами кеба производил впечатление преисподней. Газовые фонари зловеще мерцали над мокрыми булыжными мостовыми; в чадном дыму пылающих жаровень двигались черные фигуры, отбрасывая на стены гротескные пляшущие тени. Состояние крайнего изнеможения сменилось у меня странным лихорадочным полубредом, в котором ужин, ванна и постель казались недостижимой мечтой. Еще никогда в жизни — даже той ночью, когда произошел оползень, — я не мерзла так сильно, но тем не менее каждые несколько минут погружалась в сон наяву, где одновременно грелась у жарко растопленного камина и тряслась в кебе по улицам Мэрилебона, покуда не пробуждалась оттого, что резко роняла голову на грудь. Я не понимала, в какой именно части Мэрилебона нахожусь, но знала, что через несколько минут буду дома, в полной безопасности.
Миссис Тетворт, второй мой спаситель, ехала со мной до Плимута и даже кормила пирожками из своей корзины. Потом была бесконечная череда станций, беспокойных прерывистых снов и мучительная ломота во всем теле от долгого сидения на неудобной жесткой скамье. В течение томительных часов пути страх поимки притупился; я думала сойти с поезда в Актоне и там взять наемный экипаж, но вместо этого ухитрилась присоединиться к пожилой чете, вместе с которой прошла через турникет на вокзале Паддингтон (где опять-таки не приметила никаких полицейских) и дошла до стоянки кебов.
Теперь мы выехали на Тотнем-Корт-роуд, где поток экипажей стал еще плотнее и толпы пешеходов спешили под мелким дождем по тротуарам, освещенным газовыми фонарями (каковое зрелище привело меня в совершенное недоумение, поскольку, по моим ощущениям, времени было часа три ночи), потом свернули на Грейт-Рассел-стрит, миновали темную громаду Британского музея, наконец покатили по Дьюк-стрит и вскорости остановились напротив черного устья Гришем-Ярд.
Я с трудом вылезла из кеба, заплатила кучеру и с минуту стояла в густой тени на другой стороне улицы. Из зашторенных окон на втором и третьем этаже дядиного дома пробивался свет. Должно быть, на самом деле сейчас без малого семь, подумала я, близится час ужина. Сегодня понедельник… нет, вторник… значит, на стол подадут баранину в остром соусе — из семи блюд миссис Эддоуз это нравилось мне меньше всего, однако при одной мысли о нем у меня потекли слюнки. Мимо прошли двое мужчин в пальто, с любопытством взглянув на меня; мне не следовало долго стоять на одном месте, привлекая к себе внимание. Закутанная в плащ женщина, быстро шагавшая по противоположному тротуару, свернула на Гришем-Ярд, и я машинально последовала за ней.
Крохотную площадь освещал единственный газовый фонарь на стене напротив входа. Женщина скрылась в узком проходе под фонарем: тупиковом проулке, ведущем к дому, обитателей которого я не знала. Почти все окна в домах вокруг горели, но в самом дворе не было ни души. В десяти футах слева от меня, под дверью в дядин дом, лежала непроницаемая черная тень.
Я прошла шаткой поступью последние несколько шагов, с трудом поднялась по ступенькам и громко постучала. Пока я ждала, мне почудилось, будто в густой тени под крыльцом что-то пошевелилось. Но потом — о счастье! — послышались торопливые шаги и знакомый грохот засова. Дверь открылась внутрь, и меня на миг ослепил свет лампы. Я уже открыла рот, собираясь произнести слова приветствия, когда вдруг увидела, что передо мной стоит не дядя, не Кора и не какая-нибудь другая служанка.
А я сама.
Ошеломленная, в первый миг я решила, будто кто-то поставил в прихожей ростовое зеркало. Но я видела перед собой не бледную и изможденную себя в измятом, перепачканном плаще, какую должно было отразить зеркало. А себя такую, какой я была до полуторамесячного периода, выпавшего из памяти, до психиатрической клиники: с волосами, зачесанными наверх и заколотыми в точности так, как я тысячи раз зачесывала и закалывала перед собственным зеркалом; в своем любимом светло-голубом платье. А потом, когда на плечо мне опустилась чья-то тяжелая рука и шум, похожий на рев стремительного потока, наполнил уши, я увидела у нее на груди мою серебряно-золотую брошь в виде стрекозы, чьи рубиновые глаза рдели, словно крохотные капельки крови.
Я очнулась в лазарете лечебницы Треганнон после бесконечного кошмара, в котором меня бросало то в озноб, то в жар, и с ужасом осознала, что настоящий кошмар, однажды уже пережитый, только начинается, повторяясь один в один, — вплоть до появления доктора Стрейкера в той же самой помятой твидовой паре с синим шелковым галстуком.
— День добрый, мисс Эштон. Рад видеть, что вам стало лучше; мы все очень за вас беспокоились.
Я даже не попыталась ответить.
— Вы ведь помните ваш побег — весьма хитроумный, надо признать, — и ваш визит к мисс Феррарс?
Я слабо кивнула, не видя смысла отрицать это.
— Рад слышать. Обнаружив Ходжес запертой здесь, я сразу понял, что вы ее подкупили. И предложил ей выбор: либо она во всем признается, либо надолго отправляется в тюрьму. Ходжес отдала мне брошь, и я тут же ее уволил. Конечно, к тому времени вы уже давно были в пути, но я поехал в Лондон курьерским поездом — чтобы предсказать каждый ваш шаг, мне нужно было лишь представить, как бы я поступил на вашем месте, — и до вашего появления на Гришем-Ярд успел вернуть брошь и уговорить мисс Феррарс посодействовать мне. Боюсь, мисс Феррарс по-прежнему очень сердится на вас из-за кражи бювара, но она согласилась открыть вам дверь, когда я сказал, что это необходимо для вашего выздоровления.
Он немного помолчал, пытливо вглядываясь в мое лицо.
— Вы вспомнили хоть что-нибудь? Из происходившего в течение нескольких недель, предшествовавших вашему прибытию в клинику?
Я чуть заметно помотала головой.
— А что насчет более отдаленного прошлого? Ваши воспоминания — какими они вам представляются — сколько-нибудь изменились? Потускнели, потеряли отчетливость? Нет? Этого я и опасался. Но, по крайней мере, мисс Эштон, вы воочию убедились, что вы не Джорджина Феррарс. Теперь наша задача — заставить ваш ум признать это. Рано или поздно прошлое, которое, как вам кажется, вы помните, начнет меркнуть, бледнеть, а затем бесследно растает, и к вам вернутся ваши собственные воспоминания. К тому времени, надеюсь, я сумею проследить путь, приведший вас на Гришем-Ярд. Как только мы узнаем, откуда вы прибыли, мы сможем воссоединить вас с вашим прошлым и людьми, которых вы потеряли. Так что не отчаивайтесь, мисс Эштон, мы вас в беде не оставим.
Он жестом велел мне молчать и удалился, не оглядываясь.
Ночью моя лихорадка возобновилась с новой силой, и на протяжении многих дней или даже недель (я потеряла всякое представление о времени) я то металась в жару, то тряслась в ознобе, то лежала пластом в наркотическом тумане, сквозь который передо мной бесконечной вереницей проплывали лица. Иные из них, вне сомнения, были реальными, другие — например, лица тети Вайды и Ходжес — определенно были галлюцинациями, но все они казались равно призрачными. Я просыпалась от снов столь ужасных, что каждый раз испытывала облегчение, обнаружив себя в лазарете психиатрической клиники, но потом вспоминала, почему я здесь, и опять погружалась в кошмар наяву. И все же малая часть моего сознания — мое последнее и единственное прибежище — продолжала твердить мне, что все это дурной сон и, если только у меня достанет сил выдержать до конца, я непременно проснусь в своей постели на Гришем-Ярд и пойму, что никакой лечебницы Треганнон нет и никогда не существовало.