— А вы наказываете себя за убийство приемного отца, вместе с которым вы с матерью жили? А за попытку убить родную мать?
— Это был чудовищный поступок. Но я был ребенком, находился в смятении и не сознавал, что делаю.
— Вы наказываете себя за то, что убили множество людей в Индии из-за торговли опиумом?
— Мне они являются в кошмарах.
— Возможно, лучше будет сказать — в снах.
— Снах?
— Определенного рода.
— Я не понимаю.
— Вы знаете, о чем я говорю. Хоть мы и очень непохожи, все же мы оба мужчины и знаем, каковы бывают последствия определенных снов. Думаю, не будем углубляться в подробности, чтобы не смущать дам.
Я действительно была смущена. Просто не знала, куда деваться. Это был тот редкий случай, когда от отцовских заявлений у меня кровь приливала к щекам.
— А вы хлестали себя кнутом, после того как убили пятерых человек в прошлую субботу?
— В качестве наказания.
— Вы наказывали себя в понедельник, когда лишили жизни восьмерых в таверне, а потом еще троих в доме врача?
— Чтобы искупить вину.
— Я видел на койке в вашей спальне не только кровавые пятна.
На улице вдруг стало неестественно тихо, несмотря на завывания ветра и звон пожарных колоколов вдалеке.
— В моей спальне? — переспросил Бруклин.
— Вы хлещете себя кнутом, чтобы удовлетворить свою плоть, возбужденную мыслями об убийствах. Свидетельства тому имеются на койке.
Полковник так страшно зарычал, что я даже сделала шаг назад, как если бы он на меня накинулся.
Его рев услышали констебли, стоявшие в трех домах от нас в обоих направлениях. Крик боли достиг небес, но звезды и полумесяц остались равнодушны к человеческим страданиям.
Бруклин запрокинул голову и широко разинул рот. Руки его были устремлены ввысь.
Постепенно страшный крик затих. Он опустил руки и голову. Плечи безвольно поникли, и Бруклин издал глухой звук, который, наверное, можно было считать рыданием. Одна из книг отца называется «Suspiria de Profundis», то есть «Вздох из глубин». Нечто подобное я сейчас и услышала — самый мучительный стон, какой только могло когда-либо издать человеческое существо.
Бруклин повернулся и с ошеломленным видом зашагал по улице, оставляя за собой кровавый след.
Отец пошел рядом с ним.
— Вы убиваете, потому что получаете от этого наслаждение. Все остальное — ложь, которую постоянно нашептывало вам ваше второе, враждебное «я» и в которую вы в итоге поверили.
Полицейские, стоявшие дальше по улице, подались навстречу Бруклину, готовые надеть на него наручники.
— Это ни к чему, — сказал отец. — Он не собирается никуда бежать. Куда он направляется, вполне очевидно. Пропустите.
Полицейские расступились и позволили полковнику пройти, но сами двинулись следом.
Из укромных местечек на улицу выбрались проститутки, которых отец убедил оказать ему помощь. Глядя на их изможденные лица и развевающиеся на ветру лохмотья, я вспомнила истории о банши.
— Дорис! Мелинда! — позвал отец. — Это тот самый джентльмен, который обещал заплатить вам еще по одному шиллингу?
— Ну, он был иначе одет и носил желтоватую бороду, но роста такого же. А голос этот я бы узнала где угодно, — ответила Дорис.
— Полковник, вы так печетесь о бедняках. Не заплатите ли в таком случае еще по шиллингу этим добрым женщинам, которые накинулись на меня в Воксхолл-Гардене? Вы им обещали.
Бруклин не обратил на отца внимания. Он брел вперед, спотыкаясь и глядя на что-то, видимое ему одному. Мы с Маргарет шли следом, за нами — Беккер и комиссар Мэйн. Компанию нам составляли полицейские и проститутки — они не отставали от Бруклина.
Отец шагал прямо за ним.
— Полковник, куда же подевалась ваша забота о бедных? Если у вас осталась хоть капелька чести, вы сдержите обещание, данное этим дамам.
По-прежнему смотря прямо перед собой, Бруклин трясущимися руками вывернул карманы пальто и вывалил на мостовую кучу монет. Медные, серебряные и золотые — они издавали различные звуки, когда падали и катились по брусчатке.
«Ночные феи» кинулись, отпихивая друг друга, подбирать монетки.
Бруклин так и шел с вывернутыми карманами, и ими играл ветер. Вот он достиг таблички с надписью «Кэннон-стрит» и повернул на север. Полицейские, а также наша небольшая группа не отставали от полковника. Теперь путь пролегал мимо угрюмых зданий, которые, казалось, вот-вот обрушатся.
— А что с Энн? — спросил Бруклина отец. — У вас есть о ней какие-нибудь сведения?
— О ком?
— Энн! Вы утверждали, будто вам о ней что-то известно. Потому я и приехал в Лондон.
— Насколько я знаю, шлюха умерла от чахотки после того, как ты ее бросил.
— Я ее не бросал! Скажите же мне! Вы вообще можете что-нибудь сообщить?
— Как может выжить проститутка с чахоткой? Ты себе жил, употреблял опиум, а она гнила в могиле для нищих. Глупец!
Я шла практически рядом и поэтому разглядела на лице отца выражение глубочайшего отчаяния. Последняя частица его прошлого исчезла. Кожа туго обтянула скулы, глаза потухли и сделались безжизненными. Отец застонал — или, возможно, это было рыдание, происходящее из глубин его разбитого сердца.
Из рушащегося здания появилась и в страхе уставилась на нас очень бедно одетая женщина. Позади нее показался тщедушного сложения мужчина.
Не говоря ни слова, они присоединились к нашей жутковатой процессии.
И другие жалкого вида мужчины и женщины выходили из своих развалюх, бросали хмурый взгляд на Бруклина и шли вместе с нами. Все словно чувствовали, что сейчас происходит.
Скоро нас сопровождали уже десятки людей, потом — сотня, потом — две сотни. Шум их шагов становился все громче.
Бруклин добрался до пересечения с широкой улицей. Табличка на стене гласила, что мы стоим на углу Кэйбл-стрит. Я припомнила, что писал в эссе отец, и содрогнулась. Я поняла, что полковник следует тем же маршрутом, по которому сорок три года назад везли тело его отца.
Бруклин, шатаясь, вышел на середину перекрестка. Все остальные застыли на месте. Фонари полицейских освещали одинокую фигуру. Бруклин обвел взглядом собравшуюся толпу, хотя, судя по невидящим глазам, он вряд ли кого-то замечал.