– Между пятнадцатью и двадцатью огромный срок, Джозайя. Я хорошо помню, какой сама была в пятнадцать. – На ее губах снова появилась едва заметная улыбка, мягкая и грустная. – Я тогда ничего не знала, а воображала, что уже знаю все на свете. А на самом деле существовали огромные пласты, целые океаны знания, о которых я не имела ни малейшего преставления.
Питт на секунду задумался, в каких именно сферах познания она проявляла полное невежество. Возможно, в вопросах брака, ответственности, наступающей после того, как схлынули первые романтические чувства, о послушании и, возможно, о рождении детей. Но тут он вполне мог ошибаться. Это могли быть и совершенно практические, приземленные проблемы, возникающие за пределами семейного очага, совсем другие кризисные ситуации и трагедии, с которыми она сталкивалась и была вынуждена им противостоять.
Хэтч, по-видимому, тоже ничего не знал о том, что она имела в виду. Он нахмурился, некоторое время смотрел на нее непонимающим взглядом, потом снова обернулся к Питту.
– Я не видел ничего заслуживающего внимания. – Он ответил на вопрос, который еще не был задан. – Я был у себя в кабинете, читал труды святого Августина. – Мышцы его шеи и нижней челюсти вдруг напряглись, его явно посетила какая-то мысль. – Слова людей, которые искали путь к Богу в прошлые века, имеют огромное значение, они просвещают нас и дают утешение. В мире всегда существовало огромное зло, и оно будет существовать, поскольку душа человека слаба и подвержена искушениям. – Он снова посмотрел на инспектора. – И я боюсь, что ничем не могу вам помочь. Я был целиком, всеми мыслями и чувствами погружен в чтение и осмысление того, что прочитал.
– Как это ужасно! – заметила Пруденс, не обращаясь ни к кому конкретно. – Ты не спал, сидел у себя в кабинете, читал, думал о самой сути конфликта между добром и злом… – Она вздрогнула и сжала руки. – А всего в сотне ярдов от нас кто-то поджигал дом бедного мистера Линдси, и тот погиб. И если бы не удачное стечение обстоятельств, бедный Стивен тоже погиб бы.
– Могучие силы зла поселились у нас в Хайгейте. – Хэтч снова уставился куда-то в пространство перед собой, словно мог разглядеть что-то в промежутке между жардиньеркой с золотистыми хризантемами и вышитой салфеткой со словами из двадцать третьего псалма. – Грех и порок явились сюда и обрели обитель среди нас, – добавил он.
– Вам известно, кто их сюда призвал? – Вопрос был, конечно, бессмысленный, но Томас все же чувствовал себя обязанным его задать. Стоявший позади него Мёрдо, до сего момента не издававший ни звука, неловко переступил с ноги на ногу.
Хэтч удивленно посмотрел по сторонам.
– Прости его, Господи, и ниспошли мир и покой его душе. И душе самого Линдси. Он распространял мерзкие идеи о революции и анархии, желал уничтожить существующий порядок вещей. Он желал создать некое новое общество, в котором будет уничтожено право частной собственности, а люди больше не будут получать вознаграждение за труд в соответствии со своими способностями и затраченными усилиями, но станут получать одинаковые зарплаты, вне зависимости от чего бы то ни было. Новое общество, в котором будет покончено с уверенностью в себе и своих силах, с прилежанием и усердием в труде, с предприимчивостью и ответственностью – со всеми добродетелями, которые создали нашу империю и нацию на зависть всему остальному христианскому миру. – Его лицо было искажено гневом и печалью о том, что в таком случае будет утрачено и потеряно. – А Джон Далгетти публиковал это – к собственному бесчестью! – но он просто глупец, выступающий за то, что считает справедливым, за какую-то свободу мысли, что стало для него самым важным в жизни и лишило его способности судить разумно. И в своем безумном неистовстве он вводит в заблуждение и других.
Хэтч посмотрел на Питта.
– Бедный Паскоу делал все, что в его силах, чтобы его разубедить, потом чтобы запретить его деятельность с помощью общественного мнения, а потом и с помощью закона; но он не в силах противостоять этому мощному потоку назойливого любопытства, любознательности и стремления к неповиновению, столь присущего человеку, этой страсти ко всему новому, жажды этого нового. – Он весь сгорбился и сжался, болезненно напрягся. – Новое любой ценой! Новые науки, новый социальный порядок, новое искусство – мы ненасытны! Едва завидев что-то новое, мы тут же желаем отбросить это прочь и найти что-то другое, еще более новое. Мы молимся свободе, словно это некое бесконечное добро. Но от понятия нравственности никуда не скроешься! Свобода от ответственности за свои действия – это чудовищный самообман, и именно он лежит в основе всего этого! – Тут Джозайя резко взмахнул руками. – Всей этой свободы и погони за новым. И безответственности. Мы с самого начала были расой людей, страстно жаждущих заполучить запретное знание, но обреченных в итоге питаться плодами греха и смерти. Господь заповедал нашим прародителям воздержание, но они Его не послушались. И какие шансы теперь у бедного Куинтона Паскоу?!
На его лице застыло выражение боли и подавленности, придав ему вид потерпевшего поражение.
– А Стивен в своем упрямстве и высокомерии поддерживает Далгетти и насмехается над Паскоу и над его попытками защитить слабых и чувствительных людей от этих жестоких высказываний, от этих мерзких идей, которые в лучшем случае могут лишь обидеть, оскорбить и испугать. А в худшем – развратить. Насмешки над истиной, надо всеми устремлениями человека к идеалу, к высокому смыслу добра – это одно из самых страшных орудий Нечистого, Врага рода человеческого, а Стивен, спаси Господь его душу, более чем готов воспользоваться этим оружием.
– Джозайя, мне кажется, ты слишком грубо выражаешься, – протестующе воскликнула Пруденс. – Я знаю, Стивен иногда говорит глупости, но в нем нет жестокости…
Он резко повернулся в ее сторону, лицо его было мрачно, глаза горели.
– Ты его совсем мало знаешь, моя дорогая. Ты видишь в нем только самое лучшее. Это делает тебе честь, но я твердо намерен продолжать разоблачать его; я слыхал от него такие вещи, которых никогда не повторю в твоем присутствии, настолько это жестоко и унизительно. Он презирает добродетели, которыми ты более всего восхищаешься и которые почитаешь.
– Ох, Джозайя, ты в этом уверен? Может быть, ты его просто неверно понял? У него не слишком удачное чувство юмора; к сожалению, он иной раз…
– Не мог я неверно его понять! – Хэтч был абсолютно уверен в своей правоте. – Я прекрасно могу разобраться, когда он пытается просто шутить, а когда говорит именно то, что думает, как бы он ни старался хотя бы внешне прикрыть свое легкомыслие. Суть его насмешек, Пруденс, в том, чтобы заставить добрых людей смеяться над тем, к чему они в ином случае относились бы вполне серьезно и с любовью – выставить моральные ценности, нравственную чистоту, труд, надежду и веру на посмешище, представить их в смехотворном виде, достойными поношения и издевательств.
Пруденс открыла было рот, чтобы возразить; но потом, видимо вспомнив что-то еще, какие-то факты, до сего момента не занимавшие ее внимания, покраснела и смешалась и уставилась взглядом в пол. Питту было понятно ее жалкое состояние, но он так и не понял, чем оно вызвано. Да, она хотела защитить Шоу, но почему? Привязанность? Искреннее расположение? Простое сочувствие ему в его горе, которое она считала искренним и естественным, или какая-то иная причина, о которой он еще не догадался? И что заставило ее смешаться и смолчать?