Он шмыгнул носом, став похож на нашкодившего щенка. Вместе с этим в Бертране проявилось странное достоинство. Такое иногда возникает у преступника, который взошел на эшафот и наконец сообразил, что петля – не шутка, и не абстракция.
– Скромность, – повторил капитан, накручивая на палец рыжую прядь волос. – Нет, малыш. Тут ты дал маху. Гордыня…
– Я!.. – вскинулся юный гипнот. – Неправда!..
И умолк.
– Я не о твоей гордыне, – Штернблад-старший взял бутыль «Простака», потряс, вслушиваясь в бульканье, но наливать не стал. – Хотя это отдельная тема для разговора. Я о гордыне твоих… э-э… объектов. Они, знаешь ли, аж лопались от гордости. Трудная победа над врагом-виртуозом! Доминго, Мартин, гвардеец… Даже гарпия. Ты растопил и ее лед. Проклятье, ты взлелеял их гордыню, бросил в землю ядовитое семя, и теперь читаешь мне лекцию о скромности? На Гаджамаде еще говорят: уважение! Где твое уважение, малыш? Думаю, ты презирал их.
За окном копились сумерки. Рассказ Бертрана занял много времени. После него капитан поведал Скуне о драке на мосту, драке на крыше, драке в переулке и драке в темном углу. Судя по тому, как нервничал юноша, этим его подвиги не исчерпывались.
Но дед не стал уточнять, а внук держал язык за зубами.
– Меня ты оставил на закуску. Взгляни я тебе в глаза, и ты бы позже вернулся к учителю, доложив, что не застал меня дома. Кого ты припас для дедушки, малыш? Леонида? Минотавра?
– Л-леонида…
– Славная идея. Впечатляет. С твоими архивами легче стравить человека и миксантропа. Ты столько раз делал перекрестное наложение, что это въелось в твои мозги! Я очнулся бы у забора, страдая от болезненных, но неопасных для жизни ран. С памятью о бое, который выиграл, проспав весь бой от начала до конца…
Шестирукий Кри неприятно усмехнулся.
– Допускаю, Рудольф. Ты бы очнулся, и все такое. Но я допускаю, что этот дурачок вовсе не очнулся бы. А ты приехал бы ко мне на моей карете, правя лошадьми. И с грустью доложил, что старый Скуна лишился хорошего помощника. Помнится, ты уже имел дуэль с боевым магом?
– Да, – кивнул капитан. – Славный опыт. Его мне хватит до конца дней. Повторения я не хочу.
– Вы позабавили меня, судари Штернблады. Ваша история достойна авантюрьетты. Какой-нибудь Биннори купил бы сюжет за большие деньги. Внук-гипнот преследует деда-солдата. Жаль, я не пишу стихов.
– А в молодости? – заинтересовался капитан.
– Не твое дело. Как ты понял, что бои происходили в трансе? По отсутствию серьезных ранений?
Чтобы хоть чем-то заняться, а вернее, скрыть желание бежать отсюда со всех ног, Бертран пошел по номеру, зажигая свечи. Несметное множество свечей – на шкафу, на стене; в блюдечках на каминной полке. Черный интерьер располагал к богатому освещению. Бережно держа огниво, ассистент подносил зажженый трут к фитильку…
Огонь выхватывал часть лица юноши. Всякий раз это создавало иную маску. Страх, отчаяние, суровость. Предчувствие беды. Надежду на благополучный исход. Театр масок двигался по номеру, демонстрируя богатство выразительных средств. Пламя бросало отблески на красный шелк халата Скуны – звезды в крови; на стекло бутыли – звезды в луже.
Капитан следил за спектаклем, медля с ответом.
– И это тоже, – в конце концов сказал он. – Только на сцене бой не уродует премьер-тенора. Изящные ссадины, кровь в углу рта! – и можно петь арию. В жизни все иначе. Судя по рассказам пострадавших, они должны были надолго угодить в лазарет. И утешаться на койке гибелью врага. Доминго же ушел в караул, гарпия потащилась на лекции, Мартин встретил меня во дворе… Фактически ты гримировал их, малыш. Снаружи рвал одежду, изнутри диктовал ранения. Как мог, как умел. Как представлял это в воображении. Будучи ограничен законами транса: стигматы не опасны для здоровья, сильное повреждение разрушает уни-сон… Радуйся! – эту несуразицу я заметил не сразу.
– Он радуется, – ответил Шестирукий за ученика. – Я вижу, он очень рад.
– Сперва меня смутило отсутствие трупов. Один утонул, второй исчез, третий улетел. Затем – перила. Рябина во дворе университета. Рябина с целехонькими ветвями. Хотя на дерево, судари мои, свалился увесистый покойник! Следующей была гарпия. Атакующая гарпия, которую я поймал на грудь.
– Да? – восхитился древний гипнот. – И как?
– Отлично. Я ловил ее, одет в три кафтана. И понял, что случилось бы с Мартином, сцепись он с гарпием-самцом. Не прими победитель кардинальные меры, он истек бы кровью. А я застал Мартина, когда он, извините, мазал царапины бальзамом. И пыжился от гордости.
– Как вы поняли, что это – я? – спросил Бертран. – В смысле, что я – это я? Простите, я не слишком ясно выражаюсь. Устал, как собака. Утирать нос вам, сударь – утомительное занятие. В городе хватает гипнотов. Почему вы сразу опознали меня? И отворачивались – там, у дома?
Он стоял к деду спиной, уставясь в окно.
– Потому что интуиция, – процитировав любимую реплику обер-квизитора фон Шмуца, капитан достал из-за обшлага письмо. Обождал, пока внук повернется к нему, заметив отражение жеста в оконном стекле, и развернул мятый лист бумаги. – Раскрываю великую тайну, малыш. Слушай.
...
"Мы оба – глупцы, отец. Недавно я понял, что это наследственное. Спросишь, что послужило причиной для прозрения? Мой сын и твой внук. Он такой же дурак, как и мы оба.
Это не извиняет его.
Это не извиняет нас.
Я – хороший врач. Овал Небес! Я ничуть не худший врач, чем ты – солдат. Мой термоскоп позволяет измерить теплоту человеческого тела гораздо точнее, чем термоскоп Санториуса. Я первым описал венозные клапаны. Мою гипотезу о «семенах заразы» одобрил сам Трицель… Впрочем, неважно. Спроси меня: почему бы мне не гордиться собой? Почему бы Бертрану не гордиться собой? Отчего мы всю жизнь хотим что-то доказать тебе?
Иногда кажется, что и ты доказываешь нам какую-то, видимую лишь тебе околесицу. И потом тебе стыдно. Я прятался, когда ты приезжал на могилу мамы. Я отстранял протянутую руку. Был жесток и последователен. Спроси: зачем? Не знаю, отец.
Еще вчера знал, а теперь не знаю.
Я был прав. Я знал, что прав. И верил, что прав. Ты причинил нам много зла. Это так. Я стоял на знании и вере, как на двух ногах. Теперь у меня одну ногу подсекли. Я знаю, что был прав, не желая иметь с тобой ничего общего. Факты говорят в мою пользу. Но я больше не верю в свою правоту.
Извини за сумбур. Я – врач, а не литератор. Мне было бы проще лечить тебя от горячки, чем объясняться на бумаге.
Бертран прислал мне письмо. Он едет в Реттию, сопровождая учителя. Ничего особенного. Но мальчик уверяет, что восстановит честь семьи. Что я буду им гордиться. Просит сходить на могилу бабушки Полины и шепнуть покойнице: спи спокойно, внук знает, что делать.