— Лети, kráka . Оставайся utlagi, — промолвил Вольф на давно забытом языке. По его изуродованному лицу блуждала опустошенная улыбка. «Оставайся партизаном», — перевел Люк. Вольф велел ему скрыть свое настоящее имя, бежать, вернуться в безопасное место. — Пришел мой час, — прошептал старик.
— Что он говорит? — потребовал фон Шлейгель.
— Да я даже не понимаю, на каком это языке. Часть слов немецкие, остальное какая-то бессмыслица.
— Что ж, от него осталось достаточно, чтобы попробовать еще раз.
Люк сидел возле старика на корточках. Теперь он медленно обернулся.
— Что вы имеете в виду?
— То, что вам пора. А нам надо поработать над герром Дресслером.
— Что вы намерены с ним сделать?
— Вам-то какая разница? Когда я приду к выводу, что язык у него никакими доводами не развязать, то положу конец страданиям этого жидовского прихвостня.
— Если он ничего вам не сказал после чудовищных избиений, его уже нет смысла пытать.
— Вы так думаете? — Фон Шлейгель вздохнул. — Что ж, век живи, век учись. Он явно вас не узнайт.
— А вы надеялись, узнает?
Гестаповец рассмеялся.
— Ну да. Признаюсь, рассчитывал.
— Оставьте его. Дайте ему умереть в мире. Он же, черт побери, немец!
— В уютной теплой постельке? — фон Шлейгель и его подручные захохотали. Затем лицо гестаповца посерьезнело. — Нет, Равенсбург, так не пойдет. Но как насчет этого? — Он вытащил пистолет из кобуры и протянул Люку. — Если хотите положить конец страданиям Дресслера, действуйте. Пистолетом пользоваться умеете? Если вашей немецкой совести будет легче, пристрелите старика.
В самом ужасном кошмаре Люк не мог бы представить ничего более жуткого и гнусного.
— Нет!
Фон Шлейгель поцокал языком.
— И вы еще притворяетесь немецким патриотом, готовым сражаться за родину?
— Я и в самом деле патриот и сражаюсь за родину!
Фон Шлейгель не знал, сколько правды в этих словах.
— Тогда пристрелите изменника. Он работает против нас и всех наших основ.
— Фюрер хочет избавиться от евреев. Дресслер помогает вам с этой задачей.
Гестаповец улыбнулся.
— Мы хотим, чтобы они сдохли, а не попрятались в Испании или Дании, точно помойные крысы, готовые в любой момент снова вылезти на поверхность.
— Я не стану убивать гражданское лицо, — отрывисто проговорил Люк.
— Как вам будет угодно. — Фон Шлейгель покосился на одного из подручных. — Проводите герра Равенсбурга. — Снова повернувшись к Люку, он выжидательно посмотрел на него. — Ваша подружка в машине, должно быть, замерзла.
— Это варварство! — выпалил Люк.
Фон Шлейгель равнодушно пожал плечами и снова протянул молодому человеку пистолет.
— Избавьте его от мучений, Равенсбург. И выйдете отсюда, сознавая, что совершили сегодня хоть что-то во благо Германии.
Невысказанный подтекст этих слов был совершенно ясен: тем самым Люк в единый миг уничтожит все сомнения в том, кто он такой. Не в силах говорить, он стоял, молча глядя в немигающие глаза нациста. Атмосфера в комнате накалилась. Медленно ползли секунды.
Фон Шлейгель моргнул первым.
— Покажите, кто вы такой.
Люк ощутил в ладони холодную тяжесть пистолета. Во время обучения в горах ему доводилось стрелять из «вальтера» — оружие сняли с мертвого немецкого солдата. Отведя взгляд от фон Шлейгеля, молодой человек посмотрел на пистолет. Вольфа все равно убьют, только гораздо мучительней. Но какой выбор он, Люк, сейчас ни сделай — как ему жить дальше?
Овладевшее им оцепенение разбил знакомый голос Вольфа. Старик повторял слова, которые Люк слышал множество раз. Двадцать второй Псалом для правоверных евреев был столь же свят и значим, как и для христиан. В семье Боне было принято читать его каждую субботу, а по воскресеньям им его читал Вольф. Вот и сейчас словами псалма старик подавал Люку сигнал: исполни, что требуют.
— Если пойду я и долиной смертной тени, не убоюсь зла… — пробормотал старик на древнеисландском.
— Заткните его, Равенсбург, ради всего святого! — раздраженно воскликнул фон Шлейгель.
Не обращая внимания на гестаповца, Люк склонился к старику и нежно поцеловал его в обе щеки:
— Лети, kráka .
Старик кивнул и склонил голову. Люк прицелился, зажмурил глаза и, затаив дыхание, спустил курок.
Щелкнул холостой выстрел. Фон Шлейгель и его подручные расхохотались. Люка чуть не вырвало.
— Поздравляю, Равенсбург! — гестаповец хлопнул Люка по спине. — Вот уж не думал, что вам хватит духа!
Люк повернулся к нему, и, видимо, что-то в выражении его лица отбило у фон Шлейгеля охоту смеяться. Нацист торопливо шагнул назад.
— Ладно, — сказал он, одергивая мундир, — теперь давайте по-настоящему.
Зарядив пистолет, он снова всунул оружие в руку Люка.
— Тут одна пуля. Отправьте старика в последний путь. — Он злобно усмехнулся и предостерег: — Я подожду за дверью, но мои люди вооружены и не спустят с вас глаз.
На сей раз пистолет выстрелил, обрывая последнюю ниточку, что связывала Люка с семьей. Яростным взглядом остановив нацистских солдат, молодой человек бережно уложил тело Вольфа на полу и сложил руки у него на груди. Хотя в комнате было холодно, он накрыл тело друга своей курткой и, не оборачиваясь, вышел за дверь. Надо сохранить внешнее спокойствие, сейчас это важнее, чем когда-либо, — но на сердце Люка царил кромешный ад.
Фон Шлейгель проводил его до автомобиля. Лизетта, бледная и встревоженная, выскочила навстречу.
— Что происходит?
— Мы уезжаем, — прорычал Люк, глазами умоляя ее ни о чем не спрашивать. Он еле держался.
Лизетта все поняла.
— Хорошо. Спокойной ночи, герр фон Шлейгель, — проговорила она и села в машину.
— Всего хорошего, мадемуазель. Прощайте, Равенсбург. Вряд ли наши пути еще когда-либо пересекутся.
Люк в последний раз повернулся к гестаповцу.
— Вам воздастся за это, фон Шлейгель. На войне свой кодекс чести, особенно для людей в форме.
— Вы мне угрожаете?
— Нет. Но вам и впрямь лучше надеяться на то, что наши пути не пересекутся.
— Не запугивайте меня, Равенсбург. Ваше место — на лавандовых полях, вот и ступайте туда, занимайтесь маслами. Такие, как вы, должны предоставить вести войну таким, как я.
— Вы потому и коротаете ее в сонном захолустье вдали от боевых действий?
Фон Шлейгель рассмеялся.