— Собственно говоря, я получил повышение. Меня направляют в лагерь для военнопленных под названием Аушвиц. Слыхали о таком?
Люк молча покачал головой.
— Туда скорее всего и отправили семейку Боне. В Берлине считают, что я прекрасно гожусь для уничтожения евреев.
Он вновь злобно улыбнулся.
Хорошо, что никто не видел, как побелели у Люка костяшки пальцев. Не проронив более не слова, он молча уселся в машину рядом с Лизеттой.
— Auf wiedersehen .
Фон Шлейгель помахал им в окошко, шофер завел мотор, и черный автомобиль медленно тронулся с места.
По главным улицам Л’Иль-сюр-ла-Сорг они проехали в молчании. Город словно вымер, кругом не было ни души, кроме немцев, горланящих в барах песни.
Лизетта не спускала с Люка глаз, но сказать ему было нечего. Он словно онемел. Руки тряслись, все тело била дрожь.
Лизетта робко положила руку ему на спину. Голова Люка была полна приглушенного звука выстрела, крови, решимости старика и собственной ненависти. Но когда по щекам безмолвно заструились соленые слезы, руки девушки обвились вокруг него. Лизетта не задавала больше вопросов, не промолвила ни слова — просто обнимала его. И он понял: на свете остался еще человек, который ему дорог. Ее задание, ее жизнь стали для него важнее всего в мире. Люк припал головой к ее плечу, а она поцеловала его в висок.
— Что бы там ни случилось, мне очень жаль, — наконец прошептала она.
Нежный голос и прикосновение девушки дарили ему хоть какое-то утешение. Как ни уродлив мир, а все же в нем жива еще любовь. Люку послышался вздох бабушки — но это Лизетта протянула руку, чтобы коснуться мешочка с лавандой у него на груди. Слабый аромат поднялся в воздух и на миг окутал обоих молодых людей.
Париж, 3 мая 1944
Молодая женщина созналась, что забыла какие-то документы, и, пробормотав сбивчивые извинения на ломаном немецком, выскочила из комнаты.
Маркус Килиан вздохнул. Ценящий в людях эффективность, он в который раз задумался о том, какую на удивление бессодержательную роль ему отвели. Впрочем, еще хорошо, что есть возможность жить в любимом городе, а не отсиживаться в Германии. Полковнику иногда даже удавалось убедить себя, что гнев Гитлера остыл, хотя на самом деле было очевидно: фюрер еще не закончил его карать.
Вплоть до осени сорок второго года Килиан слыл восходящей звездой среди немецких военачальников. Он происходил из знатного прусского рода. Отец был героем знаменитого баварского лыжного батальона во время Первой мировой войны, и его сын доказал, что яблочко упало недалеко от яблоньки. За отвагу и полководческие способности, проявленные при вторжении в Россию, он снискал множество похвал от руководства.
Вся беда заключалась в том, что, Килиан, пламенный патриот Германии, отнюдь не питал пылкой любви к нацистам, а уж к Гитлеру и подавно. Просто после сокрушительного унижения восемнадцатого года он чувствовал себя обязанным поддерживать любого лидера, достаточно сильного, чтобы сплотить Отечество. В Первую мировую Килиан уцелел в кровопролитнейшем сражении при Ипре и в двадцать пять лет дал клятву, что посвятит всю свою карьеру изменению господствующей в Германии доктрины войны.
И сдержал слово. К тому времени, как Германия снова развязала масштабную войну, его вера в маленькие и мобильные соединения окупилась сторицей. В России он вел своих людей от одной победы к другой в ходе операций, обещавших стать самой тяжелой из всех известных до сих пор военных кампаний. Его таланты не остались незамеченными: вот бесстрашный и харизматичный офицер, за которым солдаты готовы следовать хоть в самое пекло. Особенно впечатлен был фюрер.
Высокий широкоплечий красавец с точеными нордическими чертами лица, Килиан являл собой образец идеального арийца. Солдаты, которых он вел в бой, его обожали, ведь он всегда был готов показать им пример. В отличие от большинства офицеров его ранга Килиан тренировался вместе со своими людьми и отказался от традиционных удобств и привилегий, полагающихся офицерскому составу. Его нередко можно было увидеть с каким-нибудь рядовым, с которым он по-приятельски курил одну сигаретку на двоих. Другие офицеры жестоко наказывали солдата, который не успел вовремя вскинуть руку в салюте; Килиан видел в этом мелкую оплошность голодного, усталого, как собака, бойца.
Втайне его бесила готовность Германии затеять очередную войну. Знай Гитлер о предательстве Килиана, тому бы ни за что не пережить весну сорокового года. Тогда по указке Людвига Бека, главы генерального штаба, он активно содействовал утечке информации к оппозиционеру Карлу Герделеру. Герделер состоял в контакте с Лондоном и тогдашним премьер-министром Англии Нэвиллом Чемберленом. И все-таки «ястребы» взяли верх, Францию оккупировали.
Но если вступление Германии в войну в Западной Европе казалось результатом излишней самонадеянности, то уж вторжение в Россию было в глазах Килиана чистым безумием. Хотя мало кто рисковал соглашаться с ним вслух.
Берлинские подхалимы вовсю вторили гитлеровским идеям, что русская кампания должна стать войной на уничтожение, должна смести с лица земли целые народы и их историю. Килиан же, заглядывая вперед, представлял, чту русская зима способна сделать с оторванными от дома немецкими войсками. Его все сильнее одолевали дурные предчувствия. Уже сами размеры России служили вполне достаточным предостережением — на этаких просторах ресурсы придется размазывать тонко-претонко. Нехватка артиллерийских припасов будет означать недостаточную поддержку пехоты, и та пожнет все плоды катастрофического решения напасть на Красную армию.
Килиан решительно возражал против того, чтобы его людей использовали как пушечное мясо в извращенных гитлеровских мечтаниях об империи. Однако когда его отряд бросили в мясорубку операции «Барбаросса», оставалось лишь возглавить их и командовать в меру своих способностей. В типичном для него стиле он осуществил дерзкий прорыв в глубь советских территорий, завоевывая город за городом и захватывая множество военнопленных.
Эти-то военнопленные и помешали стремительной карьере Килиана. Его погубил гнусный приказ фюрера о комиссарах. Нет, из числа старших офицеров осуждал этот приказ не один Килиан — но открыто отказался повиноваться только он. Согласно приказу немецким офицерам надлежало выявлять среди пленных красноармейцев коммунистов и офицеров и казнить их на месте. Килиан возражал: такие действия лишь помогут укрепить дух Советов. Казненные, говорил он, будут приравнены к мученикам. Он даже потребовал отмены приказа, но получил официальный ответ, что «войну с Россией нельзя вести рыцарскими методами».
Профессиональный солдат в Килиане был взбешен не на шутку. Он вырос, свято веря в прусские идеалы военной этики. Он велел своим офицерам поступать, как велит им совесть, но запретил всем, кто находился под его непосредственным началом, расстреливать пленных русских. А кое-кому из числа доверенных друзей заявил, что мечтатели-нацисты в Берлине обрекли целое поколение немцев поливать русские земли русской же кровью.