– И где ж это такая клиника? – поинтересовалась Варя как бы мимоходом – а на самом деле очень ей важно было ее местоположение. – Не ЦКБ, нет? Где Ельцина лечили?
– Не, это не там! В ЦКБ территория огромная, корпуса многоэтажные – я видела по телику. А это небольшой особняк, прямо где-то в центре… Троллейбус еще под окнами ходил…
– На Остоженке, что ли?
– Да я Москву-то плохо знаю…
– А как вы туда добирались с вокзала, на метро?
– Ну да.
– Я почему интересуюсь: у меня молодой человек мой – врач, интерн, – врала напропалую Варя, – хочу его пристроить в клинику хорошую, центровую. – Теперь Сырцова из женской солидарности должна будет вспомнить, где ее осматривали. А не оттуда ли, из того особняка в центре столицы, вся история с усыновлением тянется?
– Метро было на бульваре, – убежденно сказала Антонина.
Это уже кое-что.
– «Чистые пруды»? – подсказала Кононова. – «Тургеневская»?
– Нет, там еще храм большой строился.
– Храм Христа Спасителя? «Кропоткинская»?
– Во-во, точно! «Кропоткинская»!
– А улица какая, не помните?
– Не помню… Не улица, переулок… – Женщина наморщила лоб. – Что-то с Петром, кажется, связано.
«С Петром? – лихорадочно думала Варя. – Петропавловский? Не подходит, совсем не тот район. Петроверигский? Петровский? Тоже далеко от «Кропоткинской»… Да что я, как при царе Горохе, голову ломаю! Есть новые технологии!»
И она достала смартфон, вызвала карту района Москвы с «Кропоткинской» в центре и стала перечислять всевозможные: Пожарский, Обыденский, Колымажный… Так они и нашли Большой Петровский, совсем маленький в противовес названию, всего восемь домов по каждой стороне. Значит, можно выяснить, что за организация арендовала особняк в конце девяностых. Если только не окажется, что здание это случайное, положили женщин на обследование к знакомому в клинику, а тот и не ведает ничего.
– А что потом-то было? – спросила она у Антонины.
И в этот момент Сырцов, лежавший навзничь, вдруг дернулся всем телом.
Знание будущего – оно ведь и своей собственной судьбы касалось. А биография у него, он помнил, получалась стремная. Эх, жалко, вполуха слушал все, что Петрович в Благодатном о судьбе футболиста Стрельцова рассказывал! Совершенно не сохранились в памяти ни фамилии, ни даты. Но главное-то вспомнилось точно с неприкрытой наготой: пьянка, девки, и одна из них идет, стерва, наутро пишет на него заяву в ментовку! И заяве этой – дают ход! И устраивают суд! Показательный, блин, процесс за изнасилование! И впаивают Эдуарду двенадцать лет! Целых двенадцать! И он, футболист от бога, валит лес, работает на заводе, задыхается в шахте… Ужас, ужас! Что за времена! Потом, правда, срок скостили, отсидел он лет пять или шесть. Сейчас подобное даже трудно представить. Если нашлась дурища, которая на центрфорварда сборной поклеп бы написала – отмазали бы. По-любому! Сам пошел бы и себя отмазал. Спросил бы: сколько тебе, девочка, денег надо? Сто тысяч рублей? На! Триста? Получай. Миллион? Ты не ошиблась? Точно – миллион? Ну, ладно, фиг с тобой, бери, только чтоб я больше тебя никогда не видел! Нет, все-таки правильно говорят: бабло побеждает зло. Деньги – они, конечно, не самая лучшая вещь в мире, и очень много несправедливостей из-за них творится – но и справедливость благодаря им тоже можно установить.
Да что теперь сожалеть, что прошлые времена – не нынешние? Раз появилась тема, что он знает будущее, – надо принять меры. Сделать так, чтобы Стрельцова Эдуарда в тюрягу не посадили. Чтобы играл он в футбол без перерыва на лагерь, долго, счастливо и на радость нашей сборной и стране. А как это сделать? Как предупредить его? (Или – самого себя? Голова кругом идет, как задумаешься!)
«А если я вдруг забуду, что знаю? – все думал он. – Или с его телом распрощаюсь? Назад в свой родной двадцать первый век вернусь? А он здесь останется! В пятьдесят шестом! И ничего знать не будет. И опять попадется на гнусной бабе, как кур в ощип! И сядет!
Хорошо бы вспомнить, когда неприятность случилась. Сейчас пятьдесят шестой, впереди Олимпиада в Мельбурне. В Олимпийских играх Стрельцов, стопудово, участие принимал. Был там случай интересный, мне запомнился по рассказам Петрова. Команда СССР вышла в финал. А перед финалом тренер, как водится, всех опрашивал: как самочувствие? Настрой? И Стрельцов сказал Качалину: я, мол, устал, слишком много сил в полуфинале и четвертьфинале отдал. И его на самый крайний матч заменили Никитой Симоняном. И наши выиграли. А тогда было правило: медали получают только участники финала. Симоняну «золото» вручили, а Эдику – нет. Потом, когда на теплоходе «Грузия» домой плыли, режим спортивный ослабили и выпивали, конечно, – Никита отдавал Стрельцову свою медаль. Мол, она твоя. Ты заслужил, не я. А тот ему: мне восемнадцать, впереди турниров много, добуду я еще себе золотишко. Эх, хорошие люди они здесь были в середине прошлого века. Одно слово – советские. В самом лучшем смысле.
Но я не из-за ностальгии стал прежние времена вспоминать, – думал он, – а чтобы узнать, когда та хрень со Стрельцовым случилась. Значит, на Олимпиаде он выступал. А потом? Следующий большой турнир на уровне сборных был – чемпионат мира пятьдесят восьмого года в Швеции. Там еще дебютировали Пеле и Гарринча. А Эдик? Не помню! И ведь спросить не у кого, и прочесть негде, и никакого Интернета тут у них в помине нет! Значит, остается одно: полагаться на собственную память. И на чутье. И оно мне почему-то говорит, что на первенстве в Швеции Стрельцова в сборной СССР не было. Значит, взяли его в промежуток между возвращением из Австралии и отъездом в Швецию. Или в пятьдесят седьмом году, или в первой половине пятьдесят восьмого. Значит, надо быть готовым и посадку эту предупредить! Но как это сделать? Как спасти Стрельцова (Бэби, как его называют друзья)? Или – себя самого?»
Как ни важен был для Варвары разговор с Антониной Сырцовой и показания, что та давала, пришлось ей прерваться для того, чтобы показаться на службе и доложить полковнику Петренко о проделанной работе.
Главное, она рассказала ему, что придумал и затеял журналист Андрей Тверской: выступить в роли приманки для боевиков, которые устраняли свидетелей договорных матчей. Поведала, что Андрей практически уже подставился – объявив через свою газету, что он якобы в курсе махинаций с играми и тотализатором. Когда полковник услышал это, он помрачнел и осудил: «Ну, ты, Варвара, артистка!..» То, что он даже не стал ее распекать, было для нее наихудшей укоризной. «Парня надо спасать, – начал рассуждать сам с собой Петренко. – А как? У нашей комиссии ведь никаких силовых подразделений нет. К кому на поклон идти? С кем объясняться, если мы с тобой настолько засекречены, что будто и не существуем вовсе. Ну, ладно, теперь у меня будет голова болеть». Так всегда у них было с полковником – за это Варвара его любила как начальника и как человека: самое трудное он без малейших причитаний, упреков или выговоров всегда брал на себя. И когда надо было свою сотрудницу защитить – делал это без каких-либо колебаний. А права она или нет и в чем конкретно ошибалась (а она, конечно, по ходу своей службы не раз ошибалась) – разбор Петренко оставлял на потом.