— Вы по дамбе проходили?
— Извиняюсь!
Толстуха-покупательница протиснулась между нами, потянувшись обеими руками за свертком рыбы. Я отпрянула на стоявших позади; кто-то раздраженно завопил:
— Пошевеливайся, сестренка! Не одной тебе семью кормить надо!
—Флер! Скажи, это на материке? Это за дамбой?
Флер позади великанши кивнула. Потом вдруг яростно замотала головой. Кто-то сунулся вперед и закрыл ее от меня, снова я потеряла дочь из вида.
— Флер!
Я чуть не рыдала от отчаяния. Великанша вклинилась рядом, толпа давила сзади, а тот, который на меня завопил, принялся громко препираться с толпившимися и балабонившими у прилавка.
— Солнышко, ты переходила через дамбу?
Какую-то долю секунды мне казалось, вот сейчас она мне все скажет. Озадаченная Флер явно собиралась с мыслями, чтоб как-то объяснить, что-то вспомнить, дать хоть какую-нибудь зацепку, чтоб я сообразила, где ее держат. Может, слово «дамба» ей непонятно? Может, ее перевезли на материк на лодке?
Тут женщина с кефалью повернулась ко мне лицом, и я поняла, что теперь уже правды мне не узнать. Радостно тыча мне под нос сжимаемую в красных мясистых руках корзину, женщина спросила:
— Как думаешь? Хватит нам этого нынче на ужин?
Это была Антуана.
Дорога обратно была нелегка. Теперь вместо картошки я волокла на спине рыбу, и на солнце она воняла все пуще и пуще, хоть была увернута, чтоб не перегревалась, в водоросли. Кроме того, ноша оказалась тяжелой, сквозь прутья корзины рыбная влага капала мне на плечи, на шею, пропитывая солью балахон. Антуана пребывала в веселом настроении, не закрывая рта хвастала своими подвигами на рынке, пересказывала услышанные сплетни, восторгалась виденным, делилась новостями. Мелочной торговец с материка уверял, будто несколько человек принесли себя в жертву в честь Кристины Чудотворной, той, что повесили в Анже за то, что вырядилась в мужское платье, а еще поговаривали, будто один рыбак из Ледевэна изловил рыбу, у которой с обоих концов по голове, — что, ясное дело, не к добру. Насчет Флер Антуана ни разу не обмолвилась, и хотя бы за это я была ей благодарна. Конечно, она ее видела. Мне оставалось лишь надеяться, что Антуана будет держать язык за зубами.
Мы вернулись в монастырь тропой вдоль моря. Этот путь был длинней, на нем настоял Лемерль, — он-то ехал верхом, ему проехать лишнюю милю ничего не стоило. В более счастливые времена эта тропа, ведшая сквозь дюны мимо дамбы, была излюбленным местом моих прогулок, но теперь, увязая в песке с тяжелой, полной рыбы корзиной, я не испытывала ни малейшей радости. Лемерль же, напротив, всю дорогу с явным удовольствием любовался морским пейзажем, попутно задавая вопросы про приливы и отливы, про то, когда открывается путь на материк, которые я оставляла без ответа, в то время как Антуана с большой охотой удовлетворяла его любопытство.
В монастырь мы пришли в середине дня, к тому времени я валилась с ног от усталости, полуслепая от палящего солнца, изнемогая от рыбной вони. С огромным облегчением я скинула вонючую корзину в кухне, потом с головой, звеневшей от зноя, и с пересохшим горлом потащилась через весь двор к колодцу. И уже было потянулась черпаком к воде, как вдруг позади раздался крик. Я обернулась: Альфонсина.
Она, похоже, вполне оправившись после вчерашнего, с горящими глазами и пылающими от волнения щеками бежала ко мне.
— Ради Бога, не прикасайся к воде! — задыхаясь проговорила она — Разве ты не знаешь, что стряслось?
Я тупо уставилась на нее. Я совершенно позабыла про красящие пилюли Лемерля и про то, что он приказал мне с ними делать. Передо мной стояло только личико моей дочери, как отпечаток, возникающий в глазах, если долго смотреть на солнце.
— Колодец, Господи спаси нас и помилуй, колодец! — нервно выкрикнула Альфонсина. — Сестра Томасина сошла вниз, чтобы набрать воды для кухонных котлов, а вода обратилась в кровь! Матушка Изабелла запретила всем ее брать.
— Кровь... — повторила я.
— Это знамение, — сказала Альфонсина. — Это нам божья кара, за то что погребли Матушку Марию на картофельном поле.
Несмотря на полное изнеможение, я едва сдержала улыбку.
— Видно, в песок попала ржавчина, — предположила я. — Или там слой красной глины.
Альфонсина возмущенно вскинула подбородок:
— Как же, ничего иного от тебя не дождешься! Похоже, ты и в дьявола не веришь, вечно всему находишь свою причину.
Уж она-то была уверена, тут не обошлось без нечистой силы. И Мать Изабелла в этом убеждена и так встревожилась, что сочла должным распорядиться, чтобы отец Коломбэн освятил колодец, а если нужно, то и все монастырские угодья. Альфонсина утверждала, что и в нее вселилась порча и что ей не было покоя, пока отец Коломбэн, тщательно ее осмотрев, не удостоверился, что ничего кровавого в нее не вошло. Мгновенно и у Маргериты затряслась левая нога, и ее также пообещал осмотреть новый капеллан. Если так пойдет, подумала я, еще немного, и наш монастырь превратится в сумасшедший дом.
— Как быть с водой? — спросила я. — Что нам теперь делать?
Лицо Альфонсины просияло:
— Свершилось чудо! Около полудня явился возчик и привез двадцать пять бочонков эля. Сказал, это подарок новой аббатисе. Пока будут рыть новый колодец, мы не погибнем от жажды.
В тот вечер на ужин у нас были хлеб, эль и рыба. Еда была вкусна, но есть не хотелось. Что-то было не так: и в том, как убраны столы, и в общем молчании, даже еда как-то не так лежала на тарелках, — от этого и мне было не по себе. Когда мы выступали перед королем Генрихом в Пале-Рояле, нас повели в Зеркальный зал, и там у меня возникло то же ощущение, будто все поменяло свои места, будто отражение коварно исказило сущее, хотя, возможно, мне это только показалось.
Мать Изабелла прочла молитву, после которой воцарилась тишина, — ни единого голоса, только шумное чавканье беззубой Розамонды, нервное постукивание Маргериты левой ногой да редкое цоканье ножей и вилок. Я сделала знак сестре Антуане, чтобы та взяла с моей тарелки нетронутую еду, что она и проделала безмолвно и с радостью, алчно вспыхнув маленькими близорукими глазками. Во время еды она то и дело поглядывала на меня: может, решила, что отданная пища — плата за молчание? Я оставила ей также почти весь эль, обошлась хлебом. От одного запаха рыбы, пусть даже прожаренной, меня мутило.
Возможно, именно это, а, может, тревога за Флер, ввело меня в некоторый ступор, потому что я просидела за столом минут десять, а то и больше, прежде чем сообразила, отчего все не так. Перетты не было на ее обычном месте среди послушниц. Отсутствовал также и Лемерль, хотя я и не ожидала его здесь увидеть. Отсутствие Перетты было необычно. Я припомнила, что в последний раз видала ее вчера на погребении. С тех пор нигде — ни проходя по галереям, ни когда я исполняла свою повинность в пекарне, ни после во время службы в часовне, ни на капитуле, ни теперь на ужине — нигде не было видно моей подружки.