Второй печатный текст, датирован сентябрем 1610, Ренн.
История чудовищного и гнуснейшего явления
Сообщаем, что в сентябре седьмого дня в Ренне преступный и осужденный колдун Ги Черный Дрозд предпринял дерзкий и неслыханный побег из заключения в арестантском доме нашего города, войдя в сговор с духами и силами черной магии. В полночь, когда стража неусыпно охраняла преступника, к воротам приблизилась женщина в плаще и с факелом, приказавшая стражникам отойти, если не хотят предать пагубе души свои.
Когда стражники Филипп Легро и Арман Нюийо потребовали от странной посетительницы назвать себя, под влиянием колдовских чар они вмиг лишились сил, и, несмотря на молитвы и доблестное сопротивление, пали, точно одурманенные, на землю.
Поверженные, содрогаясь в праведном страхе, наблюдали они, как женщина посредством дьявольских ухищрений проникла в окружении всяческих бесов и им подобных в арестантскую, и хотя стража не вовсе лишилась чувств, силе непостижимой сатанинской магии воспрепятствовать никак не могла.
Вскоре после та женщина покинула арестантскую в сопровождении фигуры, завернутой в плащ, которою оказался Ги Лемерль, сбросивший затем с себя покровы со смехом и радостными восклицаниями. Тогда ведьма вместе с ним оседлала вилы, что валялись у стога с сеном, и оба взмыли на них ввысь, покрывая несчастных на земле насмешливыми криками; те же видали, как всяческие духи и им подобные в облике птиц, летучих мышей и сов сопровождали нечестивых в том полете. Монсеньор епископ Эврё объявил, что всякий, кто увидит того человека или его пособников, должен немедля сообщить о том, а также о каждом подозрительном в округе, и чтобы ту ведьму привлекли к господнему и церковному судилищу. Каждому, кто сообщит, положена награда в пятьдесят луидоров.
По правде сказать, духов не припоминаю. Как и неистового полета на вилах. Несомненно, стража выдумала все это, чтобы избежать наказания. Что до моего участия, — да, Перетта, та женщина с факелом была я, — и этого объяснить я не в силах. И все же, как и тебе, мне легко и радостно, что он бежал. Возможно, это дань моей былой преданности, или жажда положить конец этому бесконечно долгому сну.
Я всегда подозревала, что алхимия Джордано когда-нибудь мне пригодится. Арестантская с ее толстыми стенами и решетчатыми окнами не вселяла в меня особой уверенности, даже при наличии пороха, но была удачно расположена, и с помощью запала, изготовленного из куска запального шнура, ведущего к начиненному взрывчаткой шарику, я была уверена, что мой план сработает. Сначала я направилась к страже, разговорилась с ними, предложила выпить эля, а попутно обшарила им карманы. Конечно можно было перерезать им горло, — прежняя Жюльетта вполне была на такое способна, — но мне хотелось по возможности этого избежать. Я уже насмотрелась в жизни всяких жестокостей, мне хватило. Как я и ожидала, стражники кинулись со всех ног бежать, едва рванул порох, и, судя по ретивости их бега, я решила, что вернутся они не раньше чем минуты через две.
Лежавший на полу и прикрытый своим рваным плащом, Лемерль был еще полусонный, когда я вошла в камеру. Я сказала себе: лучше на него не глядеть. Просто оставлю ключи и факел, пусть сам выбирается, как может. Он потянулся, как проснувшийся кот, и я повернулась, чтоб идти, видно, испугавшись, что если не уйду, у меня снова уже не хватит смелости оставить его. Но было слишком поздно; он пробормотал что-то невнятное, вытянул руку, чтоб прикрыть лицо, и я, точно Орфей, оглянулась.
Конечно же, его пытали; я ожидала этого. Я знала, что бывает при допросах. Даже чистосердечное признание не принимается без применения пыток. Его лицо, слегка обращенное к свету, было сплошной маской из грязи и кровоподтеков. Поднятая рука — точно птичья лапа, все пальцы сломаны.
— Жюльетта? — Звук был непохож на шепот, непохож на человеческий голос. — Господи, что это — сон?
Я не могла ему ответить. Я просто смотрела на него, лежавшего на полу арестантского дома, и видела себя — в камере в Эпинале и в подвале монастыря — и вспоминала, как клялась, что вечно буду ему мстить, что он у меня еще узнает, что такое настоящие страдания. Внезапно с изумлением я поняла, что его страдания не приносят мне той радости, которой, как мне казалось, я ждала.
— Это не сон. Поспеши, если хочешь быть на свободе.
— Жюльетта? — теперь уже произнес он оживленно, несмотря на мучения, которые претерпел. — Господи, неужто колдовство и в самом деле возможно?
Молчи, приказала я себе.
— Моя Крылатая, — теперь я могла поклясться, что в голосе его звучал смех. — Я знал, что все кончится именно так. Мы всегда так много значили друг для друга.
— Нет! — сказала я. — Ты рожден для виселицы, не для костра. Такова судьба.
Он громко рассмеялся над моими словами. Пусть они подрезали ему крылья, но мой Черный Дрозд по-прежнему певчая птица. И я с изумлением осознала, как обрадовала меня эта мысль.
— Что ты медлишь? — резко сказала я. — Может, тебе здесь тепло и уютно?
Он молча воздел к свету скованные цепями руки. Я кинула ему связку ключей.
— Не могу. Пальцы...
В спешке руки меня не слушались, наверно, я причиняла ему боль, пока открывала замки. Но его глаза, не отрываясь, смотрели на меня, горящие и насмешливые, как всегда.
— Знаешь, пусть будет, как раньше, — сказал он, усмехаясь в предвкушении воображаемой победы. — У меня припрятаны кое-какие деньги. Можем начать все сначала. Элэ сможет снова взлететь. Забудь карнавал, забудь все эти встречи на рынке — твой трюк там в башне — это же золотое дно...
— Ты спятил! — Я в самом деле так подумала. Пытки, тюрьма, крушение замыслов, падение, унижение... До сих пор ничто не могло сломить его наглой уверенности в себе. Этого взгляда победителя. У него даже мысли не было, что ему можно отказать, что его можно отвергнуть. Я подняла фонарь, приготовясь идти.
— Ты же знаешь, тебе это будет в радость, — сказал он. — Нет!
Я уже повернулась к двери. У нас в лучшем случае оставались считанные секунды до возвращения стражников. И, быть может, непоправимое уже произошло, и я в последний раз вижу его лицо в мягком свете фонаря, впечатанное в пламя; оно навеки запечатлится в моем сердце.
— Прошу тебя, Жюльетта!
По крайней мере он уже поднялся на ноги и шел за мной к спасению.
— Многие годы я скитался по разным дорогам, пытаясь найти свой путь, но только сейчас я его нашел. Все те годы я стремился к цели, которая, как мне казалось, мне необходима, и она обернулась не более чем пустым капризом в погоне за дальним концом радуги; все те женщины, которых я желал, которыми играл и которых жестоко наказывал — за то, что они либо чересчур низкорослы, либо чересчур уступчивы, либо чересчур молоды, либо чересчур смазливы...
— У нас нет времени на эти разговоры, — отрезала я, стряхнув его руку с моего плеча. Но он не замолчал, и каждое произносимое им слово какой-то изощренной болью отзывалось во мне.