Я государыня или рабыня?
Король-супруг пренебрегает мной…
Не сбилась ни разу. Не дрогнула. Не снизила гневный накал речи.
За кулисами Раушарни, набрасывая на плечи королевскую мантию, сказал:
— Выкрутились. Молокосос быстро соображает. Следующий раз можно будет так и начать, недурно получилось… Эй, где моя свита? Я пошел!
И шагнул из-за кулис на сцену.
Зал взревел, приветствуя театрального повелителя.
* * *
Лодка ткнулась носом в доски старого причала. Бранби подхватил брошенный с лодки конец, закрепил за кнехт и помог отцу подняться на причал. Вопросительно глянул на незнакомца, выбравшегося из лодки следом за отцом.
— Шумный выдался денек, — устало сказал Лабран сыну. — Со мной парень с «Вредины». Капитан его сюда по делу прислал.
Бранби глянул в лицо контрабандисту, запоминая — так, на всякий случай. Спросил небрежно:
— А этот шумный денек вам устроил Аштвер со своими «крабами»?
— Откуда знаешь? — удивился отец.
Бранби, ухмыльнувшись, рассказал о своей удачной встрече с хозяином «Двух яблонь».
— Я, как положено усердному служаке, побежал к своему командиру. Только сказал не про Змеиное ущелье, а про Змеиную балку.
— Это же в другую сторону от города! — восхитился Лабран смекалкой сына.
— Угу. И пусть теперь соображают, кто второпях не то брякнул — я, кабатчик или Аштвер.
— На кабатчика подумают, — кивнул Лабран, — а с него какой спрос?
— Вот-вот. Так что мне скажите спасибо, что береговая охрана не заявилась потрошить «Вредину»… А ты, добрый человек, — обернулся Бранби к контрабандисту, — у нас заночуешь?
— Рад бы, да некогда, — отозвался тот. — Отосплюсь в другом рождении, у мамки в люльке. Этой ночью мне много чего сделать надо. А завтра тоже будет горячий денек — и для меня, и для десятника Аштвера.
* * *
Когда злодейка-прислужница Уршита понесла королеве колдовское зелье, у выхода из-за кулис ее перехватила чуть ли не вся труппа. Раушарни лично снял крышку с глиняного кувшинчика и кивнул взволнованным актерам: все в порядке, там не чернила…
И даже Эртала, ведя сцену с Уршитой, не удержалась, заглянула в кувшинчик: чем она плеснет в лицо Милесте?
Но спектакль катился, как по гладкой дорожке. Зрители сочувственно вздыхали, ахали, замирали после особо выразительных фраз.
Как играла труппа! Боги, как она играла! Словно спектакль был не сметан на живую нитку, а продуман годами, выношен в душах, отработан до мелочей.
Раушарни превратился в величественного, властного короля, замкнувшегося в броню гордыни и не видящего пламени страстей, полыхавших вокруг него.
Эртала — королева и женщина, преступница и страдалица — привела зал в восторг и заставила Бариллу кусать губы от зависти.
Уршита предстала пред публикой вовсе не черной злодейкой. Не коварство играла она, а преданность: бывшая кормилица и нянька королевы готова была на все ради своей воспитанницы.
А Милеста… ах, Милеста! На репетициях она была очаровательной, не более того. Но сейчас в ее игре зазвучали новые нотки. Вроде и мила, и скромна, и учтива с королевой… но вдруг — взгляд, жест, интонация, полные злорадства. Зал ахал, как человек, увидевший среди цветов змею.
И только Ульфанш, сидящий в своей ложе, почти не замечал тонкой игры актрисы — так пленили его восхитительная фигурка и пышное облако светлых волос. Взгляд его сладко тяжелел, становился томным. Наконец он обернулся к стоящему за плечом секретарю и негромко бросил:
— Письмо.
Секретарь, не переспрашивая, вынул из объемистого кожаного кошеля, привязанного к поясу, гладкую дощечку, лист бумаги, заранее очиненное перо и чернильницу с завинчивающейся крышкой. Ловко приладил дощечку на подлокотнике кресла Хранителя, положил на нее бумагу, проворно отвинтил крышку чернильницы.
— Извини, дорогая, дела… я только что вспомнил… — обернулся Хранитель к жене.
Аштвинна кивнула, не отводя глаз от сцены. По губам женщины скользнула едва заметная улыбка.
Хранитель набросал несколько строк, помахал листком, чтобы высохли чернила, сложил бумагу вдвое, написал сверху имя адресата и поднял глаза на секретаря: мол, позаботься. Тот кивнул, взял письмо и вышел из ложи.
Аштвинна все еще глядела на сцену, где фаворитка, себе на беду, доводила королеву до отчаяния. Не оборачиваясь к мужу, супруга Хранителя сказала:
— Хорошая труппа и красивые костюмы. А вот занавес ужасен. Я заказала новый. Ты уж извини, что забыла предупредить тебя, деньги-то не маленькие…
— Что? Занавес? — переспросил Хранитель. — Конечно, дорогая. Если ты этого хочешь — будет занавес.
* * *
Барабан не лязгал и не гремел: Бики и Мирвик смазали его на славу. Коварная фаворитка, обращенная в летучую мышь, поставила на крюк, как в стремя, темную туфельку с яркой матерчатой бабочкой на носке — и вознеслась в небесах почти бесшумно. Мирвик, поднимавший ее, застопорил барабан и помог девушке сойти с крюка.
Впрочем, барабан мог бы громыхать, как кузнечный ряд, — все равно этот шум перекрыли бы аплодисменты.
Буря восторга сопровождала Милесту в ее полете, была ее крыльями. И теперь, оказавшись в полутемной комнатушке, где из-за откинутой занавески виден был край лежащего на полу тюфяка, молодая актриса озиралась недоуменно, почти со страхом: куда она попала?!
Мирвик не заметил состояния девушки. Он широко улыбался.
— Ну, до чего же вы с Эрталой здорово играли!
— А откуда ты знаешь? Отсюда же не видно! — зябко повела плечами Милеста. Ей казалось, что стены и низкий потолок давят ее… а ведь еще вчера тут было так уютно!
— Почти не видно, — с сожалением ответил Мирвик. — Зато хорошо слышно. Ты ведь больше на сцене не появишься? Хочешь немножко отдохнуть в тишине? Сейчас запру люк и уйду, чтобы тебе не мешать.
— Мне еще выходить на поклон. Ты закрывай люк, а я пойду вниз.
Оставаться в этой мрачной темнице Милеста просто не могла: так тяжело обрушилась на нее нищета. А снизу, через люк, летели, звали крики и аплодисменты: спектакль продолжался.
Девушка еще раз зябко поежилась и принялась спускаться по невероятно крутой и узкой лестнице.
Внизу, в коридоре, она едва не столкнулась с невысоким, прилично одетым человеком. Тот отступил на шаг, поклонился:
— Письмо для светлой госпожи. От Хранителя города.
* * *
А в это время в старой конюшне за Ракушечной площадью шел весьма неприятный разговор.
Собственно, неприятным он был только для одного из собеседников — лысого здоровяка Прешдага, хозяина бродячего цирка. Укротитель смотрел хмуро и то и дело промокал тряпкой вспотевшую лысину.