Семен Модестович мелко закивал и прикрыл калитку. Ленька плавно двинулся в темноту, жуткий бессловесный шаман какое-то время постоял напротив дома молодых Крюковых, внимательно вглядываясь в черноту их окон, будто сквозь мрак, занавески и стены мог видеть что-то внутри, и вдруг, переломившись в поясе, низко поклонился.
* * *
Вновь, едва дождавшись медсестру, агроном вскочил в свой «газик» и рванул на холмы. Конечно, два дня подряд ездить в тайгу, да еще в одном и том же направлении, – это подозрительно, но куда хуже оставить на месте улику. Ах, какая это была улика! Адрес, фамилия, название болезни – и все это почерком Семена Модестовича! Ушлый человечек, найдя такую записку и сопоставив с местом, в которое она положена, без сомнения, обо всем догадается. А уж как он распорядится имеющимся фактом – можно только предполагать.
Теперь, зная дорогу к дереву, времени он потратил в четыре раза меньше. Все так же клубился туман, клонились к земле под сырой тяжестью воздуха могучие еловые лапищи, дышали влагой сугробы. Семен Модестович не был охотником, но человеком был осторожным, особенно когда дело касалось собственного благополучия, поэтому, радуясь и с облегчением вздыхая, когда гребень с запиской обнаружились на месте и переместились в карман, он все же обратил внимание на странность: вокруг дерева были следы только его снегоступов. Вот вчерашние, с оплывшими, подтаявшими краями – петляющая дорожка сюда, более прямая – отсюда. Вот под небольшим углом к вчерашним – следы сегодняшние. А больше никаких. Ночью он, конечно же, не поверил Леньке: догадаться, вернее, предугадать и вообще представить, что атеист и без пяти минут член партии Дягиль пригласит домой шамана, невозможно, а значит, возле дупла кто-то побывал. Этот кто-то прочел адрес и положил записку обратно, как будто и не трогал – для пущей загадочности, для того, чтобы произвести еще большее впечатление, реши автор записки проверить дупло. Но снег! Глубокий, рыхлый, мокрый снег обмануть нельзя! Как же этот кто-то попал к дереву?!
Поежившись, Семен Модестович поспешил покинуть тайгу.
Мать шла на поправку так явно, что докторишка только головой восхищенно покачивал да руками разводил. Сам Семен Модестович к переменам в состоянии относился настороженно, без излишних восторгов. Он вполне допускал, что дым от горящих трав, или странная процедура с золой и постукиванием (точечный массаж?), или и то, и другое вместе могли обладать временным обезболивающим эффектом. Раньше тоже случались дни, когда матери становилось легче – от нового лекарства или просто от весеннего солнышка, заглянувшего в окно. Но разница между ремиссией и выздоровлением все же велика.
Тем не менее на третий день агроном колхоза «Светлый путь» Дягиль съездил в райцентр: по официальной версии – для того, чтобы договориться о поставке удобрений, а на самом деле – в сберкассу. Он долго и мучительно вычислял, какую сумму ему снять с книжки, в итоге решил, что трехсот рублей будет более чем достаточно. Триста рублей – это даже для московского профессора о-го-го! Правда, по дороге, буквально на выезде из города, он заглянул в универсам возле пожарной части, где приобрел торт «Полет» и легкое марочное вино, которое нравилось маме, еще когда они жили в Томске. Быть может, не самые полезные продукты, учитывая ее состояние, но уж очень хотелось порадовать ее, устроить пусть небольшой, но праздник. Слишком долгой и трудной выдалась эта зима. Также в киоске Семен Модестович прикупил апрельский «Огонек» с луноходом на обложке – из всей прессы мама предпочитала именно этот журнал. Итого, после незапланированных трат, у него все еще оставалось больше двухсот восьмидесяти рублей.
К его возвращению мать уже не лежала, а сидела, подложив под худую спину сразу три подушки. Медсестру она отпустила пораньше: «У бедной девочки из-за меня совсем никакой личной жизни! Я прогнала ее к парикмахеру!» Она с энтузиазмом взялась за журнал, после легкого ужина с удовольствием съела кусочек торта, правда, от вина отказалась – дескать, потерплю, пока совсем не поправлюсь. Ее щеки перестали напоминать тонкий измятый пергамент, порозовели; исчезли тени под глазами. К ней вернулась способность шутить и делать сыну замечания – отличный показатель! Она настаивала на том, что следует отблагодарить фельдшера Осипова – пусть и не помог, но откликнулся сразу, поспешил на помощь, оставив все дела! – и не переставала нахваливать местного докторишку, который наконец-то подобрал такое чудодейственное сочетание лекарств, от которого она готова хоть в пляс, хоть по Луне верхом на луноходе! Еще мама, чего уже давно с ней не случалось, принялась планировать свою поездку в Томск: «Не век же мне тут куковать! Это у тебя работа по распределению, любимый питомник и угрюмые друзья в должности инспекторов леснадзора, а я пенсионерка вольная, отчасти легкомысленная и охочая до разгульной жизни!» Семен Модестович хохотал, потому что эпитет «легкомысленная» при всем желании не мог применить по отношению к своей матери, ушедшей на пенсию прямиком с поста директора томской школы, а уж про разгульную жизнь и говорить нечего.
Потихонечку от сердца отлегло: возвращались прежние времена – с умными разговорами на тему прочитанных книг, с тонкими замечаниями относительно передовиц в газетах, с уютным семейным молчанием за чашкой вечернего чая, молчанием, о необходимости которого могут знать только самые близкие, по-настоящему любящие люди. Это не та тишина, которая придавливает тебя запахом лекарств, заставляет передвигаться на цыпочках и прислушиваться к неровному дыханию в закутке за занавеской, это другое, это такая тишина, которая равна полнейшему умиротворению.
Налив себе второй бокал вина, Семен Модестович размышлял о том, что, вероятно, мать права – докторишка, не вызывавший в агрономе ничего, кроме презрения, в конце концов методом проб и ошибок, случайно или интуитивно мог нащупать удачную комбинацию медикаментов. Он долго и, без сомнения, очень упорно сражался с болезнью, он так добросовестно пытался вытащить мать, поставить ее на ноги, что его старания рано или поздно должны были дать плоды. То, что улучшение наступило сразу после посещения шамана, – это, разумеется, совпадение. Если бы еще мать, так надеявшаяся на дурацкий ритуал, находилась в тот момент в сознании, Семен Модестович мог бы поверить в волшебную силу самовнушения. Но мать спала, и он оказался единственным, для кого в итоге было разыграно представление. Что же, ночным гостям удалось его смутить и произвести некоторое впечатление. Конечно же, их труды достойны вознаграждения, но… Двести восемьдесят рублей?! Да он с ума рехнулся, как выражаются деревенские жители. Сто пятьдесят – отличная цифра. В самом деле отличная! Если разобраться – месячная зарплата тракториста или матроса, без премиальных и надбавок, но все же. Пусть даже они эту сумму поделят на двоих – плохо ли за час-то работы? Ладно, если Ленька станет ломаться, он накинет им червонец-другой. Не спорить же с человеком? А то вдруг решит отомстить – разнесет по селу сплетни? Разумеется, ему никто не поверит, однако лишние разговоры ни к чему.
Дочитав «Огонек» до последней страницы, мать сняла очки и заявила, что она, пожалуй, утомилась. На завтра она запланировала совершить марш-бросок до голландки и обратно, а для этого следовало выспаться, набраться сил. Семен Модестович взбил ей подушку, подоткнул одеяло, поцеловал и, пожелав спокойной ночи, подсел поближе к окну, чтобы не пропустить момент появления Леньки: ему не очень-то хотелось, чтобы мать была разбужена стуком и стала задавать вопросы.