– А у нас с тобой сейчас другой договор, более узкий, личного характера, в силу создавшегося в районе чрезвычайного положения. Ты заканчивай фразу-то!
– …будет применен артефакт «Светлый Клин».
– Вот спасибочки! – улыбнулся Федор Кузьмич, опуская пистолет и отступая на несколько шагов. Теперь он действительно при необходимости мог бы нырнуть в Сумрак. – Аесарон, я прекрасно понимаю, что для тебя наш уговор – ерунда на палочке, ты потому так легко и поклялся, что считаешь клятву недействительной. Так вот: ты-то можешь считать как угодно, а мне твоих слов вполне достаточно. Я тебя предупредил – и ты дал понять, что услышал. У меня теперича руки развязаны.
– Да не посмеешь ты, – отмахнулся Аесарон.
– А ты проверь, – вновь легко предложил участковый.
Проводив глазами удаляющиеся «Жигули», Федор Кузьмич посопел угрюмо, потаращился на оракула посреди дороги, яростно почесал укушенное комаром ухо и наконец сказал:
– Я извиняюсь, граждане и гражданки! Может, где билеты на спектакль продавались, а я не в курсе был? Что ль не нагляделись ишшо, товарищи зрители?
Вроде всего секунду назад в лесу не было никого, а вот уже мелькнуло вдалеке за деревьями цыганское платье, похожий на охотника Кульманакова грибник сердито плюнул в сторону застрявшего поперек дороги грузовика, плавно скользнула под ногами тень высоко пролетевшей птицы.
– Здравствуй, сынок, – неожиданно ссутулившись, бросил Денисов себе за спину.
– Здравствуйте, папа.
– С Катюхой все в порядке?
– Разумеется. – Николай помолчал, потоптался на месте. – А ведь не простит вас Аесарон, козни строить станет.
– Много их таких было, Коль, которые прощать не желали…
– А Катерина с ребенком? Их-то он больше не тронет?
– А вот на энтот вопрос… Ох, едрить твою редиску!
Участковый едва успел отскочить в сторону – яркой вспышкой света наметился, замерцал, расширяясь, и наконец в полный рост развернулся посреди дороги издалека провешенный портал.
– Кто это? – подбираясь, негромко спросил у тестя Николай. – Что это за клоун?
– Кавалерия, Коль, кавалерия.
Прасковью Курсукову вся детвора во Вьюшке называла старухой председательшей. И вот странная вещь: подрастало очередное беспорточное поколение – и становилось ему понятно, что ни старухой, ни председательшей Прасковья не является, а новое поколение уже вовсю пользовалось обидным прозвищем. Впрочем, сама Курсукова уже давно ни на кого не обижалась.
Окончив до войны школу-семилетку во Вьюшке, перебралась она в райцентр, чтобы продолжить образование по настоянию отца. А математику в райцентре преподавал совсем молодой, сам буквально накануне окончивший институт чернобровый красавец Эдик Акопянц. Чтобы хоть как-то отличаться внешне от своих учеников, многие из которых были едва ли не его ровесниками, носил Эдик смешную бородку, которую современники Николая и Катерины Крюковых назвали бы «как у молодого Фиделя Кастро». Но в те времена Фидель Кастро и сам только готовился к поступлению в иезуитский колледж, бороды не носил и даже бриться еще не начал.
Разговаривал Эдик напевно, и это была не напевность сибирской глубинки, это было что-то совсем экзотическое для местного уха. Начнет диктовать домашнее задание – заслушаешься! И если раньше Паша с математикой справлялась вполне успешно, то теперь в ее тетрадке вместо формул и задач частенько появлялись чернильные ромашки и краешек луны, поплавком торчащий из родной речки. И как-то так получилось, что к концу первого же года обучения Параскева, как шутливо называли ее на старинный манер подружки, превратилась в Парандзем [22] .
– Парандзем, шелковая моя! – шептал ей на ушко Эдик, провожая в женское общежитие после кино, и добавлял что-то еще на чарующе непонятном армянском языке.
Свадьбу сыграли тем же августом, а еще через год, сдав майские экзамены, уехала Прасковья с мужем в Нагорный Карабах – провести лето в его отчем доме, с его родственниками.
В июне грянула война. Через месяц горная деревушка опустела, ушли на фронт все мужики Гадрутского района, способные держать оружие. А мать Эдика от переживаний за троих сыновей и мужа сделалась совсем плоха. Не смогла ее оставить Паша, не уехала во Вьюшку от лежачей свекрови.
В конце лета, когда стало понятно, что война не закончится ни сегодня, ни завтра, ужас обуял стариков и старух горного селения. Многие помнили последствия Империалистической и Гражданской войн, и бандитский разгул, и гибнущий урожай, и голод. С каким трудом тогда ставили на ноги тех, кто нынче воюет под Херсоном и Смоленском! Годы Советской власти приучили жителей к порядку, к твердой руке, управляющей колхозом и деревенскими делами, но где теперь взять такую руку – не мог подсказать никто, включая райком партии в Гадруте. Собравшись в центре села и посовещавшись, старожилы решили выбрать председателем Прасковью Курсукову, то есть – Парандзем Акопянц: девочка она умненькая, не чужая, ответственная, жена учителя, да и сама городское образование имеет. Одна беда – ей еще и девятнадцати нет, а председателем колхоза избираться можно только с двадцати одного.
Вот так и вышло, что приписали ей в бумагах три лишних года. Всего лишь три, а по весу, свалившемуся на плечи юной сибирячки, – все тридцать. Она выдержала. Она все организовала как надо. И урожай был собран, и на другой год, и на третий тоже. И шли с обозами на запад посылки с вязаными вещами, где в графе «Получатель» значилось всего одно слово – «ФРОНТ», а в графе «Отправитель» – «Коллективное хозяйство села Замзур Гадрутского района». И политинформацию Паша проводила, и военному делу обучала по распоряжению районного руководства – на ломаном карабахском наречии, щедро приправленном русскими словами, рассказывала старухам в национальной одежде, какие бывают бомбы и как стрелять из винтовки. Однажды мимо площади, где председатель колхоза товарищ Парандзем объясняла собравшимся бабкам, чем гаубица отличается от зенитки, ковылял одноногий ветеран революции дедушка Акоп. «Что ты их байками травишь?! Ты их по-пластунски ползать учи!» – расхохотался революционный дед. Представлять старух, ползающих по-пластунски в национальных костюмах, было смешно, но смеяться сил не было.
Она справилась. Единственный раз, когда возник конфликт председателя с местными жителями, случился в сорок третьем. Бабки начали роптать: «Мы вяжем-вяжем, отправляем-отправляем, и все без адреса, и все без фамилии, а доходят ли до солдат наши носки да варежки? А вдруг их по пути разбирают-разворовывают?» У Паши не было ни малейших доказательств того, что посылки попадают по назначению, была лишь святая уверенность, но для дела этого оказалось недостаточно, и впервые обоз ушел в Гадрут без теплых вещей. А через месяц-другой пришло письмо от внука деда Акопа. «Доставили в нашу часть подводу с коробками и ящиками, на которых мелом и краской написан лозунг «Все для фронта, все для победы!», вечером командир наш собрал всех, стал коробки вскрывать. Это, говорит, нам прислали из казахского аула – вату, марлю и один портсигар. Низкий поклон жителям казахского аула! Это, говорит, посылка из города Иваново – пять комплектов нижнего белья и дюжина портянок. Большое спасибо товарищам из Иваново! А это, говорит, из села Замзур, которое в Нагорном Карабахе, – вязаные шапочки и теплые носки. Как я прыгал, как плясал! Меня едва угомонили!» В тот же вечер бабки притащили в колхозную контору в два раза больше, чем обычно, последнее с себя готовы были снять старики…