Не вернулся с фронта чернобровый красавец Эдик, а мать его Паша похоронила еще в сорок четвертом. Закончилась война, лишней ощутила себя в горном Замзуре товарищ Парандзем. И чувство такое поспело, что она и сама воевала все четыре года, а теперь время подошло возвращаться домой.
Во Вьюшке встретили ее с распростертыми объятиями, поскольку рук тогда всюду не хватало, а Пашины руки сделались ох какими работящими. Погоревали односельчане над не сложившейся девчонкиной судьбой, ну да у многих тогда было о чем погоревать. Да и не выглядела она убитой горем девочкой – ранние морщины на прокопченном горным солнцем лице, прямая спина, губы всегда сомкнуты до ниточки, голос командный, слова жесткие, с чужим акцентом. Такую, пожалуй, и не пожалеешь, и не приголубишь. Прасковья вызвалась работать на тракторе, и было это так чудно́, так необычно для сибирской глубинки, что местные окончательно перестали воспринимать молодую вдову как женщину. Мужнина фамилия позабылась почти сразу, снова стала Паша Курсуковой, но куда чаще слышалось вслед: «Вона председательша пошла! Ишь, шкандыбат, как жердю проглотила, обратно до полночи в моторах копатьси будет!», а когда на тридцать первом году жизни из-под кожаной фуражки трактористки стала виднеться седина, к «председательше» устами босоногой послевоенной детворы добавилось несправедливое «старуха». Притерпелась, свыклась, не обижалась, прямой спиной отвечая брошенным вслед дразнилкам.
Сейчас ей не было пятидесяти, хотя по документам выходило, что уже почти пятьдесят три. Семьей она так и не обзавелась – мужчин после войны было совсем мало, а кто ж возьмет ее замуж, такую-то? – и до последнего времени работала в колхозном гараже. А полгода назад, в самые лютые морозы, прострелило болью позвоночник, да так, что не разогнуться. А что это за председательша, если всегда прямая спина скрючена пополам, если всегда сомкнутые губы от боли размякли да раззявились? Старая развалина. Обратилась Прасковья и к местному врачу, и к районному. Оба, не сговариваясь, рекомендовали оперироваться в области. Операций Паша боялась панически и потому, уверенная, что всего лишь застудила спину, решила подождать до тепла. Прикладывала водочные компрессы и травяные отвары на хлебном мякише, мазалась кедровым маслом, рыбьим жиром и пометом чаек. А шишка посреди спины все росла.
Не раз и не два сердобольные соседи советовали позвать шамана из остяков, даже инструкции подробные написали, как это сделать: шаманов в округе обитало с десяток, и ко всякому требовался свой подход. Председательша в ответ смеялась сквозь слезы: «Не стыдно вам в сказки-то верить?! Это ведь вы меня к тем посылаете, у кого сердце шерстью обросло? К тем, которые ладонью разрезают замерзшее мясо? К тем, чьи черепа после смерти каждую ночь катаются к озеру, чтобы напиться?» Соседи обиженно поджимали губы, но что поделаешь? Историям про шаманов Прасковья не верила абсолютно.
И потому решила пойти к цыганам.
Не сразу решила, конечно. Долго, мучительно взвешивала – и как со стороны будет выглядеть, и что скажет цыганке-знахарке, и как жить станет, если такой серьезный шаг не поможет. Даже вроде передумала. А еще – очень сильно надеялась, что табор уедет до того, как она таки соберется. Но табор, как назло, расположившись за рекой аж в мае, до самого августа с места не трогался.
Собственно, почему цыгане? Потому что в отличие от шаманов они однажды действительно помогли. Года через два после войны у Пашиной школьной подружки родился сын. Пригожий розовый пацаненок, орущий или хнычущий почти не переставая из-за пупочной грыжи. И к докторам обращались, и к шаманам – все без толку. А летом, вот как сей год, встал за рекой табор. Спустя какое-то время стало известно, что в таборе есть старуха-знахарка, которая пупочную грыжу за минуту заговаривает. Подружке страшно было идти туда одной, вот и уговорила она Прасковью Курсукову и Марусю Бухарову – двух своих бывших одноклассниц – составить ей компанию. Говоря откровенно, Паша согласилась пойти только для того, чтобы подружку не ободрали как липку, пудря мозги и обещая невыполнимое.
Старуха оказалась страшной – вылитая ведьма! И смотрела почему-то не столько на ребенка, сколько на Марусю – видно, понравилась ей девка. Потом, кстати, так и оказалось: ведьма – то ли мать, то ли бабка, то ли тетка лихого, отчаянного Егора Романова – присоветовала ему обратить внимание на сибирячку. И охмурил он Марусю, да так, что та босиком из родительского дома сбежала, когда табор таки тронулся с места. Но это потом, а в тот день старуха сухими тонкими пальцами грубо потыкала живот младенца, достала обычный медный пятак, поплевала на него, пошептала, прижала решкой к пупку – и, собственно, все, не стало грыжи. Прасковья была поражена, подружка плакала от счастья, ребенок, впервые прекратив орать и хныкать, улыбался и пускал пузыри.
Остался тот случай в памяти, вот потому и решилась Прасковья пойти в табор. Правда, в этом году за знахарку была молодая цыганка. Может, многого она и не умеет, но вдруг?
Передвигалась Курсукова теперь, как сама выражалась, на четырех конечностях – тело согнуто под прямым углом, и, чтоб хоть как-то себя уравновесить, приходилось пользоваться сразу двумя палочками. Шла она медленно и потому, проходя через Вьюшку, много разговоров успела послушать, хоть и не задавалась целью. К примеру, застала такой отрывок: мать милиционера Гаврилова рассказывала той самой Пашиной подружке, как сама слыхала слова председателя «Светлого пути» про Кольку Крюкова. Шибко ругался председатель – дескать, совсем этот Колька от рук отбился! Раньше передовиком был, ударником, а теперь, посреди уборочной, когда самая жара на полях, самая кипучая работа, он вдруг целую неделю на трактор не садится, целую неделю из дому не показывается! Подумаешь – сын родился! Так ежели все, у кого дети рождаются, на работу выходить не будут, что же от народного богатства останется?! Молодого Крюкова Прасковья знала прекрасно – в одном гараже работали – и потому словам Гавриловой не поверила. Сплетни, враки! Не такой парень Николай, чтобы свой трактор посреди страды оставить, не такой он комсомолец, чтобы свою бригаду подвести. Покачала головой старуха председательша, досадуя на людскую глупость и длинные языки, да и пошла дальше.
За рекою пахло непривычно – не луговыми травами, а лошадиным потом и кострами, ухой и бензином от цыганского красного «Запорожца». Задранными вверх оглоблями пронзали синее небо освобожденные брички; снятые с них брезентовые пологи образовывали теперь купола шатров. Было так людно, что становилось совсем непонятно, где помещались все эти цыгане, когда кочевали в двух кибитках и одной маленькой машине.
– Драствуйтя, бабушка! – лучезарно улыбнулась чернявая девчонка лет семи, теребя подол своего длинного цветастого платья. – Вам погадать аль чегой?
– Гадать мне уж поздно, – с трудом изогнула в ответ губы Прасковья, измученная длинной дорогой, которой еще год назад просто не заметила бы.
– Порчу снять? – деловито осведомилась девчушка, переводя взгляд на Прасковьину шишку на спине.
– Полечиться бы.
– Эт можно! – серьезно кивнула цыганочка и взмахнула рукой. – Эт вам к Лиле! Мишка, проводи!