Стрельба эта была не только жестоким развлечением, но и насущной необходимостью: организм Филиппа, истощенный вегетарианской диетой Файра, остро нуждался в мясе. Конечно, собирать разбросанные разрывами гранат ошметки дичины, поджаривать их на костре и пожирать, отплевываясь перьями и острыми осколками, было чистым варварством. Филипп успокаивал себя тем, что, по преданию, даже супермен и культовый герой Штирлиц раз в году (кажется, двадцать третьего февраля) в память о далекой отчизне упивался шнапсом до полного погружения благородною своею физиономией в салат Оливье.
С боевым ножом, с наручным своим Рэндалом, он больше не расставался ни на миг. На всякий случай. Чтобы надежно скрыть нож от посторонних взглядов, Филипп соорудил себе в одежном агрегате ярко-алую шелковую косоворотку с широкими и очень длинными рукавами, вышитую по вороту, вдоль полы, а также по обшлагам мелкотравчатыми цветами-ягодами. С шортами и полукедами косоворотка смотрелась нелепо, поэтому он дополнил костюм полосатыми плисовыми штанами, плетеным пояском и мягкими сафьяновыми сапожками. В довершение образа он перестал брить бороду.
Такой Ванька Ухарь получился – любо-дорого!
Он так и не смог заметить за собою слежки, но обманываться на этот счет не пытался, зная: профессионалы наружки не выдадут себя ни при каких обстоятельствах. А при том техническом вооружении, которое могли им предоставить научные мощности Файра, так и вообще – никогда.
Зато он заметил нечто другое. Люди в Файре, кажется, очень тонко реагировали на эмоциональное состояние друг друга. Например, встретить унылую рожу в окружении веселых (или наоборот) ему не удалось ни разу. Более того, настроение файрцев и даже будто бы внешность, менялись прямо на глазах, приходя в полное соответствие с тем, которое демонстрировал избранный человеком к общению круг. Вероятно, именно поэтому печальных личностей на улицах почти не наблюдалось, дети были резвы, но послушны, а Филипп со своей грубой (а возможно, и отвратительно-уродливой) пуленепробиваемой психикой совершенно не воспринимался аборигенами в качестве друга, товарища и брата.
Филипп не преминул поделиться занятной догадкою со Светланой.
– Поражаюсь я тебе, Капралов, – сказала Светлана, качая головой. – С виду – не обижайся – петух петухом – самовлюбленный, туповатый и ограниченный. Но такими иногда прозрениями бываешь озарен, что хоть живьем тебя в Дельфы периода античности направляй! Все верно, мы, файрцы, как и твои Большие Братья, – существа-эмпаты, добрые и прекрасные. И лишь единицы среди нас лишены этого чудесного дара, позволяющего нашей цивилизации мирно шествовать семимильными шагами по пути эволюции однозначно гуманитарной направленности. Эти-то единицы, как ты понимаешь, и охраняют наше распрекрасное общество от разных аберраций, возникающих, к сожалению, время от времени даже в его невинном теле. Экзотов этих, разумеется, не любят. Ты сполна испытал эту нелюбовь на себе. И неудивительно. Что касается лично тебя, Капралов, то ты для среднего файрца в эмоциональном плане не человек вовсе – болван деревянный, жутковатый и до того холодный, что аж оторопь берет. Печально? Возможно. Зато тебе нет нужды находиться в привычном для нас постоянном сорадовании, сотворчестве или сострадании – таковых, чьи пиковые значения оказались бы для тебя, абсолютно не готового к этому, шокирующими и опасными.
– А как же ты? – спросил Филипп. – Ты-то, не экзотка как будто, как ухитряешься сочетать свою совершенно паскудную работу с нормальной жизнью? Мужики вон гляди, как тебя любят! Чуть не роятся. Или они все тоже… того… ущербные?
– Мощность эм-поля нашего мозга – величина отнюдь не постоянная для всех, – покачала из стороны в сторону длинным пальчиком Светлана. – Кто-то из нас эмпат в большей степени, кто-то – в меньшей. Кроме того, имеются искусственные подавители эм-излучений. В частности, они действуют в пределах здания, где расположена моя паскудная контора. Карманный экземпляр тоже всегда при мне, хоть, к примеру, сейчас и не включен. Иначе нельзя: подчас холодный разум гораздо важнее самых искренних чувств. Особенно в нашей непростой работе, такой бесконечно необходимой доверчивому обществу Файра.
– Ну, ребята, вы даете! – только и смог сказать Филипп. – Кстати, позволь-ка: везде, где есть возможность создавать подавители чего-либо, имеются, как мне представляется, и усилители этого чего-то? А может статься, и модификаторы? Не так ли, Светик ты мой ненаглядный? Регулируете, поди, помаленьку взаимное дружелюбие земляков-то? Регулируете же, признайся…
– Доведет тебя когда-нибудь, Капралов, до греха болтливость твоя, – сказала она, опять качнув пальчиком (на сей раз взад-вперед). – Ой доведет.
– Если уже не довела, – подумал он вслух.
Светлана выразительно хлопнула громадными глазищами, хмыкнула и отвернулась.
* * *
После этого разговора Филипп стал вести себя на улицах Файра гораздо осмотрительнее. Он боялся теперь по неосторожности наступить на ногу кому-нибудь своей монструозной ледяной ступней и причинить тем самым невыразимые страдания. Чаще всего он сторонился детишек, оберегая их неокрепшую психику от воздействия своего троглодитского эм-поля. Но обрекать себя на добровольное затворничество к вящей радости топтунов, ответственных за него перед контрразведкой, он тоже не хотел. Поэтому он прогуливался по городу преимущественно в вечерних сумерках, лишь изредка распугивая влюбленные парочки, уединенные кое-где по кустам.
Любви жители Файра предавались часто, бурно и, по земным меркам, достаточно бессовестно. И Филипп постепенно начал привыкать к всеобщему беспутству. А на Светлану так посматривал уже с вполне откровенным интересом.
Увы, но ежевечерние визиты к нему она отчего-то прекратила. Он допускал, что ей попросту набила оскомину шуточка про сало, водку и виагру.
Быть может, – подумал он однажды вечерком, – мне стоит спуститься к ней самому? Идея эта настолько ему понравилась, что он тут же почувствовал пробуждение желания – непреодолимого и вполне недвусмысленно направленного притом. На обладание ее телом. Непременно ее телом, ничьим другим и непременно прямо тотчас же.
Он набычился и принялся сопротивляться. Я вам не какой-нибудь там слабак, – сообщил он активно закипевшим гормонам. – Шалишь, со мной так просто не сладишь! Я, блин, еще и не такие соблазны перешагивал. Запросто, блин! Легко. Походя. Как два пальца, блин!…
Гормоны, побулькав для приличия еще чуть-чуть, сникли.
Одержав над тестостероном такую впечатляющую, бесспорно чистую победу, он не торопясь, с достоинством скинул портки и гордо прошествовал в опочивальню. Подбоченившись, полюбовался на свое мускулистое отражение в оконном стекле. Зевнул, наклонился к спальному мешку…
А потом сдавленно зарычал и помчался по винтовой лестнице – вниз, вниз, вниз… К ней!
* * *
Однако, прежде чем получить желаемое, ему пришлось изгнать с брачной территории соперника. Это не составило для него никакого труда. Утонченный золотопогонник торопливо ретировался, даже не попрощавшись, стоило Филиппу нависнуть над его тщедушным телом, грозно сдвинуть брови и угрожающе пропыхтеть: