Кровь, сдобренная травами, сладка, хотя пить ее немного противно.
И из-под кровати выбираются тени, ползут к кривым старушечьим ногам, тычутся в обмотанные тряпьем ступни. Старуха теней не видит, а им тоже хочется крови.
– …Но так ты долго не будешь стареть.
Пиркко делится кровью с тенями, и трехцветная кошка, выгнув спину, шипит. А Пиркко поворачивается к зеркалу, разглядывает свое отражение.
Красива она?
Нет на Севере девочки краше… И не будет.
Никогда.
И Пиркко, вскинув голову, усмехнулась.
Что ж, Черный Янгар сам выбрал свою дорогу. Она дважды предлагала ему все, а он отказался. Ради той, которая и человеком-то не была!
Почему?
– Убей их, – приказала она, и Талли, глупый Талли, который всегда был трусоват, попятился. Сбежать желает? Неужели не ясно, что от нее теперь не сбежишь?
Пиркко бросила взгляд в зеркальце, которое с собой носила. Хороша? Чудо как хороша!
Тогда почему он отказался?
Ослеп? Обезумел?
Глупец, как есть глупец. И Талли тоже, и прочие.
Огляделась Пиркко и, дотянувшись до бледного лица – раб, ничтожество, чья жизнь не стоит и медяка, – ударила наотмашь. Когти вспороли горло, и хлынула на белые одежды кейне кровь. Она же, приникнув к ране, пила, силясь утолить странную жажду.
Пила.
Сил прибавлялось.
И, рассмеявшись, Пиркко оттолкнула мертвеца.
Крови нужно много.
– Остановись, пожалуйста! – Талли все же посмел заступить ей путь, но был отброшен в сторону. Он покатился, выронив бесполезный клинок.
Предатель.
И не он один. Все кругом, на кого ни глянь, застыли в ужасе. Бежать готовы или ударить. Пусть попробуют, пусть посмеют только обнажить оружие против своей кейне.
Думают, что у нее на всех не хватит сил?
Ошибаются.
– Смотри! – Пиркко знала, что Янгхаар Каапо слышит ее. И, сняв с пояса кошель, вытряхнула из него Печать. Некогда раскаленная, ныне та покорилась воле Пиркко. Печать лежала на ладони кейне куском камня, оболочкой, под которой билась живая сила.
Ее хватит, чтобы утолить жажду.
– Смотри! – Она поднесла Печать к губам, на которых еще осталась кровь.
Глоток.
И еще один.
Чужая сила льется горячим потоком, обжигая горло, иссушая губы. Пьет Пиркко, ощущая, как легким, невесомым становится тело. И беззвучно разворачиваются за спиной крылья сумрака.
Кто-то кричит и захлебывается собственным криком.
Кто-то падает ниц и, прикрыв голову руками, молит богов о пощаде.
Кто-то хватается за сталь и стонет, когда та, раскаленная сумраком, режет пальцы.
Пускай.
Визжат. Мечутся. Ищут спасения. Боятся. Прячутся, растягивая агонию. Так даже интересней.
Мир, окрасившись в серые тона, предлагал поиграть. Он рассыпал сотни человеческих сердец, которые стучали, призывая Пиркко собрать их.
Как бусины. Только живые.
Да, ей нужно новое ожерелье, и Пиркко знает, чье сердце станет первым.
Печать рассыпалась прахом, и ветер, который все еще не желал покориться, подхватил его, швырнул на арену.
– Стой! Я не пущу тебя! – Талли, глупый братец Талли встал на пути. Руки дрожат, но держат рукоять меча, а острие направлено в грудь Пиркко.
– Неужели ты ударишь меня? – спросила она, наклонив голову. – Свою сестру?
– Ты… – Он сглотнул и нервно оглянулся, но меч не опустил. – Ты чудовище!
– Я?
Крылья сумрака трепетали на ветру, но с каждой минутой крепли. Они тянули силы из обезумевшей толпы, которая щедро делилась своими страхами, из выцветшего неба, из воды, что становилась ядом, из самой земли, иссушая ее.
– Только ли я? – Пиркко коснулась мизинцем острия, отвела в сторону. – Скажи, разве ты не помогал мне? Разве не ты предложил убить отца?
Талли отступил на шаг.
– Тебе так хотелось получить наследство, а он бы еще долго прожил. Или не в наследстве дело, а ты боялся, что отец пожертвует и тобой?
– Я…
– Ты, Талли, именно ты принес мне яд. И ты отправился к Янгару, зная, что я собираюсь делать. Ты ведь мог предупредить его, но промолчал. А теперь что? Жалко стало?
Она отвела руку, позволив клинку упереться в грудь.
– И сейчас ты собираешься убить меня.
Молчит. Нервно дергается кадык, а сердце в груди захлебывается страхом.
– Но медлишь, снова медлишь. – Пиркко шагнула, и острие прорезало некогда белые одежды. Сталь впилась в кожу, но боли Пиркко не ощутила. – Если решился ударить – бей.
И Талли ударил. Дернул рукой, неловко, неумело, словно разом вдруг позабыв всю отцовскую науку. Заскрипел клинок, пробивая мышцы и кость, глубоко вошел в грудь.
– Легче стало? – спросила Пиркко и ногтем провела по кромке. – Можешь еще раз попробовать. Мне не больно.
Он выпустил рукоять и, отпрянув, попятился.
Бедный трусливый Талли.
Глупый брат…
Пиркко вдруг поняла, что не нуждается больше в братьях. И этот темноволосый человечишко, который вот-вот скончается от ужаса, ничуть не более близок ей, нежели прочие.
Корм.
Вытащив из груди меч – ударить и то не сумел как следует, – Пиркко отбросила его в сторону и приказала:
– Стой!
Талли подчинился. Забавно было смотреть, как мечется он, силясь скинуть сеть ее воли, и стонет, и рвется, но лишь теряет силы. И паутина сумерек, что легла ему на плечи, пьет его силу.
– Ты… – Он сумел разжать губы. – Ты… чудовище.
Глаза его сделались красными, а из ушей кровь хлынула. И Пиркко, подобрав струйку пальцем, лизнула.
Кейне задержалась рядом с Талли, смакуя его агонию, позволяя ей длиться, и лишь когда тело в тенетах сумерек замерло, отступила с сожалением и вздохом, эхо которого прокатилось по коридорам дворца. Впрочем, огорчение Пиркко было недолгим. Под сотворенным ею пологом, что разрастался с каждой выпитой жизнью, осталось много людей, а в городе их и того больше. И не только в городе.
Весь Север принадлежит Пиркко.
И она, проходя мимо зеркала, остановилась. Из сумеречных глубин выступила навстречу дева, прекрасней которой не было на всем белом свете.
Засмеялась Пиркко легко и радостно.
Разве не чудесный сегодня день?
Говорят, что смерть не обманешь, не отвадишь от порога полынным листом, солью заговоренной. Не остановишь холодным железом. И не перебросишь на иную, чужую тропу.