Услышав это, Юлия едва не рассмеялась.
Да уж… совпадениями богата жизнь! Не зря ей вдруг вспомнился Пачини!
Теперь Юлия грезила Флоренцией. Она велела собираться в путь.
Сен-При брать с собой она не собиралась, но Эммануил заартачился – не хотел оставаться в Риме. Как Юлия ни злилась, каких ссор ни устраивала, он был тверд. Или едет с ней, или возвращается в Россию.
Наконец Юлия сдалась. Пусть едет, пригодится! Не бегать же, как в юные годы, в порт в поисках мужчины, когда вдруг плотская тоска сделается неодолимой. А Сен-При, хотя и ослабел в последнее время и сделался почти до невыносимости нуден, умел доставить чувственное наслаждение. Он был необычайно нежен. И хотя Юлии в последнее время нежность казалась пресной, хотелось чего-то поострей и даже погрубей, она еще не готова была покинуть Сен-При.
Неизвестно еще, как сложится с Брюлловым во Флоренции…
Хотя она не сомневалась – сложится!
– Юлия! Юлия! Он даже вздрогнул от звука своего голоса…
Словно заблудившийся ребенок жалобно зовет на помощь…
Да, жалобно. Вон с каким сочувствием смотрит на него вбежавшая горничная Юлии!
– Чего изволит синьор Эммануэле?
– Симонетта, попросите графиню зайти ко мне. Я, кажется, нездоров.
– А-ах… – протянула горничная. – Ах… не прикажете ли послать за врачом?
– Не нужно врача, попросите графиню зайти!
Симонетта на миг опустила глаза, а когда вновь подняла их, взгляд ее был уже не сочувственным, а лживым:
– Мне очень жаль, но контесса Джулия уехала рано утром. Контесса пыталась разбудить синьора Эммануэле, однако синьор очень крепко спал, поэтому контесса отбыла одна, но она просила передать синьору свою любовь. Не прикажете ли все-таки послать за врачом, эччеленца?
Этот «синьор Эммануэле», которого прежде звали Эммануилом Сен-При, этот «эччеленца», который некогда числился поручиком лейб-гвардейского гусарского полка, отвел взгляд.
Ну да… он уснул уже на рассвете, потому что никак не мог усмирить тоску и мучительные размышления. Юлия – контесса Джулия тож – в последнее время выставляла Сен-При из своей спальни, чуть утолив вечерний плотский голод. Если сей голод донимал ее и по утрам, она сама прибегала в комнату любовника. Если не донимал – не прибегала, а валялась в постели до полудня, но чаще всего вставала рано и куда-нибудь уезжала, не давая себе труда уведомить Сен-При.
Симонетта врет, конечно, будто контесса Джулия пыталась разбудить синьора Эммануэле. Зачем он ей там, куда она отправилась?
Сен-При вспомнил, как боялся таких же ее исчезновений в Милане. Часто бывало так же – он просыпался в одиночестве и узнавал, что Юлия уехала. Куда?! Однажды Сен-При только сделал вид, что спит. Он услышал, что она поспешно собирается, выскочил из постели, оделся и проследил за ней.
К его изумлению, Юлия шла пешком, что облегчало слежку. Спустя несколько минут молодая женщина вошла в неприметную – потайную, нарочно утроенную для тайных свиданий дверь – как подсказала жгучая ревность Сен-При! – и тотчас оттуда послышался ее счастливый, беззаботный смех. Так радостно Юлия никогда не встречала его, уколола Сен-При его верная спутница ревность, и, конечно, он тоже проскользнул в дверцу… и застыл столбом, застав Юлию не в объятиях какого-то молодого красавца, а державшей на руках девочку лет десяти, необычайно хорошенькую, даже красивую, и обещавшую стать еще красивей. Девочка отвечала ей жаркими поцелуями и восторженными благодарностями за какие-то сладости, игрушки, ноты, книги, за меха, присланные из России…
Первой мыслью Сен-При было вот что: он видит тайную, внебрачную дочь своей возлюбленной. Он ничуть не сомневался, что до встречи с ним Юлия пережила не одну бурную любовную историю – с ее-то страстной неистовостью, с ее-то темпераментом, который и возбуждал Сен-При безмерно, и обессиливал его порой до полного изнеможения.
Чахотка, какого черта! Имя этой чахотки было – Юлия Самойлова!..
Все смертельные болезни носили ее имя… Так же, впрочем, как и все самые благодетельные лекарства.
В то утро Сен-При скрылся из сада, как он думал, незамеченным, но разве могло что-то остаться незамеченным Юлией?!
Вернувшись, она заявила, что видела его слежку и не может простить оскорбления. Сен-При рыдал как дитя и валялся в ногах у этой безжалостной богини. Вдоволь его помучив и заставив бессчетное количество раз молить о прощении, целовать ей ноги и руки, произнести тысячу и одну клятву в том, что больше он никогда – ни-ког-да! – не посмеет за ней следить, Юлия небрежно созналась, что эта девочка – вовсе не плод ее тайного греха, а просто дочь ее прежнего любовника Джованни Пачини. Этой девочке она спасла жизнь, а потому считает ее своей приемной дочерью. Она дала слово Пачини, что никогда не оставит маленькую Джованнину, если с ним или с его женой что-нибудь случится. Конечно, жене Пачини видеть Юлию невыносимо, она запретила им с Джованниной встречаться, однако сейчас она беременна, положение свое переносит очень тяжело, врачи не велят ей вставать, и видеться со своей «приемной дочерью» Юлии стало гораздо легче.
Именно ради нее она и приехала в Милан, именно ради нее застряла в этом городе. Конечно, у нее, как и везде, здесь виллы, к тому же здесь Ла Скала, однако крепче всего ее держала в Милане именно эта девочка! Ну хорошо, тогда Юлия убедила Сен-При, что не изменяет ему, что не лжет ему.
Но здесь, во Флоренции? Неужели у нее и здесь обнаружится приемная дочь?
Как бы не так!
Наверное, она у кого-нибудь из русских, которых сейчас, как и всегда, множество в Италии, тем паче – во Флоренции. Может быть, укатила в имение Гротта-Феррата, которое принадлежало посланнику князю Гагарину.
Эммануила она никогда не брала с собой туда. Почему?
Ясно, почему – не хотела, чтобы он ей мешал!
В чем же он ей мешал?
Легко догадаться… она гоняется за этим русским художником, как его… Брюлловым. А может быть, уже и настигла добычу.
Но Сен-При об этом узнает последним, если вообще узнает. В этом он мало отличается от мужа, которого бросила Юлия…
Возможно, скоро она бросит и его.
Словно ветром ледяным повеяло из отворенного окна, за которым сиял жаркий сентябрьский день!
Сен-При угрюмо приказал Симонетте уйти, однако своего лакея Микеле не позвал, решил сам одеться. Не хотелось видеть перед собой еще одну лживую итальянскую физиономию.
Физиономии эти ему преизрядно осточертели, как и сама Италия, впрочем.
Сен-При подошел к окну. Флоренция сияла и сверкала под утренним солнцем – еще ласковым, но уже не палящим. Сен-При вспомнил, как легко и хорошо стало у него на душе, когда с высоты дорожного поворота открылся этот окруженный зелеными холмами, мирно покоившийся среди них белый мраморный городок. Чудилось, он весь залит листвой и цветами, он обвеваем особенным воздухом – удивительно мягким, душистым, словно бы напоенным блаженством… Чудилось, все здесь светло и прекрасно, гармонично и приветливо. Особенно остро это чувствовалось после Рима.