– Сейчас будет особенное веселье! – объявила графиня Самойлова. – Господа, вообразим, что мы в романе Поля де Кока «Белый Дом».
Ольга Сергеевна сделала большие глаза. Роман она читала, хотя, конечно, он был из тех, которые приличной женщине читать не следовало, а тем паче – публично признаваться, что она его читала.
Это брат Сашка книжку ей подсунул и потом долго хохотал, когда сестра кривила губы.
Но кавалергарды признаться в том, что знакомы с творчеством Поля де Кока, совершенно не стыдились. Это была компания веселых, привлекательных и при этом совершенно несносных молодых людей – весьма родовитых, а порой и очень богатых фамилий. Именно их, знала Ольга Сергеевна, называли повесами. Дело было не только в картежничестве, пьянстве или бретерстве завзятых дуэлянтов. Повесничанье – дерзость, эпатирование приличий – было в большой моде среди гвардейской молодежи. Ольге Сергеевне было бы их очень неловко осуждать, потому что в ответ на упреки в несообразном поведении молодые люди очень любили читать из Пушкина, из его «Послания Каверину» (Каверин был среди них образцом повесы):
И черни презирай угрюмое роптанье;
Она не ведает, что дружно можно жить
С Кифером, портиком, и с книгой, и бокалом,
Что ум высокий можно скрыть
Безумной шалости под легким покрывалом.
В свете постоянно ходили рассказы об этих «безумных шалостях» – иногда более, иногда менее невинных. Похоже, одна из них как раз началась…
В сад вбежали несколько крестьянок. Большинство были хороши собой и весьма нарядны, другие уже в годах, и их, чудилось, привели прямо от печки или из коровника. Но все крестьянки были уже немного пьяны: лица их раскраснелись, глаза блестели, говорили они невнятно и смеялись слишком громко.
При виде их дамы, оставшиеся еще в усадьбе, ощутили себя скандализованными, особенно когда самые молодые кавалергарды начали бесстыдно лапать хорошеньких поселянок.
Впрочем, Юлия резко прикрикнула – и девок оставили в покое. Это не остановило исхода большинства дам – но самые любопытные остались, в их числе Ольга Сергеевна, которая, однако, думала, что роль корреспондентки, ею на себя взятая, оказывается более щекотливой, чем ей казалось вначале.
Тем временем всех провели на опушку сада, где загодя был вбит в землю высокий столб. На вершине громоздились какие-то яркие свертки. Хозяйка заявила, что там привязаны подарки: сарафан и повойник. Какая баба первой вскарабкается на высокий шест, той эти призы и достанутся.
Ольга Сергеевна выдержала еще пять минут, а потом отправилась будить отца. Вслед за ней убежали из сада оставшиеся женщины, скандализованные до онемения.
Остались только подвыпившие мужчины, и не надо было стараться напрягать воображение, чтобы представить, чтоони могли узреть, когда крестьянки поочередно полезли на столб. Это сословие панталон не носит!
Потом Ольга Сергеевна узнала, что приз получила баба лет сорока пяти, толстая и некрасивая. Однако муж ее, прослышав о забаве, прибежал, поколотил жену и все выигранное побросал в костер. Тогда графиня велела дать ей другой сарафан и другой повойник и приказала носить его всегда как награду за ловкость.
Назавтра весь Петербург обсуждал это празднество. Императору также было доложено о непристойной забаве. Конечно, графиня могла в своем доме выделывать все что угодно, однако участие в такой мерзости офицеров показалось государю позорным и оскорбительным для чести мундира.
Кара не замедлила воспоследовать. Всех кавалергардов, участников этой развеселой компании, уволили из гвардии и перевели в армейские полки.
В свете долго об этой истории шушукались. Услышав о ней, Николай Самойлов понял, что никогда не поедет в Славянку и не станет искать встреч с Юлией. Он и сам охальничал, бывало, так, что хоть святых выноси, а все же невыносимо противно вдруг сделалось, когда представил себе голые бабьи зады, вознесенные над толпой ржущих офицеров.
– Никогда! – сказал он маменьке Екатерине Сергеевне, которая никак не унималась в своем желании помирить сына и Юлию. – Слово даю – только через мой труп!
Екатерина Сергеевна залилась слезами и на время от сына отвязалась.
Однако, несмотря на скандал, народу в Графскую Славянку ездить меньше не стало! Столы там ломились от яств, вино лилось рекой, забавы устраивали одна другой затейливее и скоромнее, оркестры играли чудесные, танцевать можно было хоть до упаду, и вечера у графини Самойловой в чудесном саду пленяют так, что вследствие этого Царской Село пустело!
Ходили слухи, будто Николай Павлович предложил графине продать ему Графскую Славянку. Юлия-де усмехнулась:
– Скажите государю, что ездили не в Славянку, а к графине Самойловой, и где бы она ни была, будут продолжать к ней ездить.
Одним прекрасным вечером графиня отправилась на Елагин остров и доехала до той стрелки, где в то время пел только соловей и вторила ему унылая песнь рыбака со взморья.
Став на эту стрелку, Юлия сказала:
– Вот сюда будут приезжать к графине Самойловой.
И в самом деле, рассказывают, что со следующего дня в дикий уголок Елагинского острова начали приезжать поклонники графини. В каких-нибудь две-три недели Елагинская стрелка стала местом собраний для всего аристократического и элегантного общества Петербурга.
Графине Самойловой сообщили о неудовольствии императора. Это недовольство еще пуще возросло, когда Юлия Павловна выстроила – руками все того же Александра Брюллова – дачу на этом самом Елагином острове. И там снова стали происходить непристойные скандалы… Новый французский посланник Проспер де Барант жаловался, что его сын Эрнест намерен из-за графини Самойловой, которая ему в матери годится, стреляться с одним из тех красавчиков итальянцев, которых она навезла в Славянку для непристойных утех.
Ни в какие матери, конечно, Юлия Баранту не годилась, пожалуй, что в старшие сестры, но для молвы всякая пожива хороша.
Когда слухи дошли до императора, он предложил Юлии уехать из столиц и передохнуть где-нибудь вдали от света – при условии не появляться ни в Москве, ни в Петербурге.
Юлия продала Славянку графу Воронцову-Дашкову, а у него вскоре перекупил имение император, назвав его на свой лад – Царская Славянка.
Ну а графиня Самойлова снова уехала в Италию. Девочки Пачини, само собой, отправились с ней вместе.
На званом вечере в доме Зауэрвейда, придворного баталиста и любимца императора, Брюллова познакомили с прекрасной музыкантшей – дочерью рижского бургомистра Федора Тимма. Ее звали Эмилией, она была тиха, скромна, чиста, юна – воплощение кротости и непорочности. Ну сущий ангел! Рыжий демон почувствовал себя укрощенным и свободным от бесовских страстей: Брюллов влюбился и пригласил Эмилию позировать. Она согласилась. Брюллов упоенно написал портрет: тоненькая девушка в белоснежном платье – лесной тихий ландыш! – у рояля. Кстати, на рояле стояла именно что ваза с ландышами. Многим показалось странным, что фоном для фигуры нежной Эмилии был выбран красный занавес такого тревожного оттенка. Считалось, это было сделано для того, чтобы ярче оттенить ее нежную красоту. Однако интуитивный выбор Брюллова, возможно, не слишком-то понимающего, что он делает и почему, оказался безошибочным и роковым…