Забавно, как упорно его разум возвращается к этой мысли. Нелогичной, но тем не менее вкрадчиво убедительной. Заброшенный огород, обрывок красной фланели, подозрение, уверенность, что на самом деле в доме кто-то есть.
В сумке с новой силой грянул карнавал. Свист, смех, далекие фанфары. Словно возвращение домой. Даже я чувствовал — я, дитя виноградников Бургундии, далеко отсюда, где воздух чище, а земля жирнее, добрee, — домашние очаги и открытые двери, запах пекущегося хлеба, чистых простыней и теплых, дружелюбных немытых тел. Джей тоже слышал, но думал, что дело в доме, и, почти не раздумывая, шагнул к темному строению. «Ничего страшного, если взгляну еще разок, — сказал он себе. — Проверю, и все».
Пог-Хилл, лето 1977 года
Настал сентябрь. Джей вернулся в школу, придавленный обреченностью, сознавая, что на Пог-Хилле все не как прежде. Но если и так, по коротким, редким письмам Джо этого не было заметно. На Рождество пришла открытка, две строчки, старательно написанные почерком почти неграмотного; на Пасху — еще одна. Триместры ползли к концу, как всегда. Настал и минул пятнадцатый день рождения Джея — крикетная бита от отца и Кандиды, билеты в театр от матери. Потом пришла пора экзаменов, вечеринок, выболтанных секретов и нарушенных обещаний; пара жарких стычек, школьная пьеса «Сон в летнюю ночь», где все роли исполняли мальчишки, как во времена Шекспира. Джей играл Пака, к вящему неудовольствию хлебного барона, но все время думал о Джо и Пог-Хилле и к концу летнего триместра стал нервным, раздражительным и нетерпеливым. В этот год мать решила на несколько недель отправиться с ним в Керби-Монктон, якобы чтобы подольше побыть с сыном, но на самом деле чтобы спастись от журналистов, слетевшихся на очередной ее амурный разрыв. Джей не слишком-то стремился стать объектом ее нежданно проснувшегося материнского инстинкта, о чем довольно прямо и сказал, вызвав вспышку театрального гнева. Он впал в немилость еще до начала каникул.
Они приехали в конце июня, на такси, в дождь. Мать изображала Mater dolorosa, [48] а Джей пытался слушать радио, пока она лавировала меж длинными, эмоциональными паузами и девичьими восторгами при виде позабытых достопримечательностей.
— Джей, дорогой, ты только посмотри! Вон та церквушка — ну разве не премиленькая?
Он считал, что во всем виноваты бесконечные роли в ситкомах, но, может, она всегда так разговаривала? Джей сделал радио чуть громче. «Иглз» пели «Отель „Калифорния“». Мать бросила на него страдальческий взгляд и поджала губы. Джей ее проигнорировал.
Дождь лил и лил без продыху всю первую неделю каникул. Джей сидел дома, смотрел на дождь и слушал радио, уговаривая себя, что непогода не может длиться вечно. Белесое небо предвещало дурное. Если задрать голову, капли походили на хлопья сажи. Дедушка с бабушкой тряслись над ними обоими, обращались с его матерью как с маленькой девочкой, которой она была когда-то, готовили ее любимые блюда. Пять дней они прожили на яблочном пироге, мороженом, жареной рыбе и эскалопах. На шестой Джей взял велик и отправился в Пог-Хилл, наплевав на погоду, но дверь Джо была заперта и никто не откликнулся на стук. Джей оставил велосипед у задней стены и забрался в сад, намереваясь заглянуть в окно. Окна были заколочены.
Он до смерти перепугался. Замолотил кулаками в замурованное окно.
— Эй, Джо! Джо!
Нет ответа. Он снова заколотил, зовя Джо. Красный фланелевый лоскут, выбеленный стихиями, был прибит к оконной раме, но казался старым, выдохшимся, прошлогодним волшебством. За домом стена высоких сорняков — болиголов, полынь и кипрей — укрыла заброшенный участок.
Джей сидел на стене, не чувствуя дождя, который прилеплял футболку к телу и капал с волос на глаза. Джей полностью оцепенел и тупо думал: как мог Джо уйти? Почему он ничего не сказал? Хоть бы записку оставил! Как мог Джо уйти без него?
— Не дрейфь, сынок, — крикнул кто-то из-за спины. — Все не так плохо, как кажется.
Джей обернулся так быстро, что чуть не упал со стены. Джо стоял футах в двадцати, почти неразличимый среди высоких сорняков. Поверх шахтерской кепки он напялил желтую зюйдвестку. В руке держал лопату.
— Джо?
Старик усмехнулся:
— Он самый. А ты чего подумал? У Джея не было слов.
— Я так порешил, — с довольным видом объяснил Джо. — Лектричество мне обрубили, но я прицепился в обход счетчика и пользуюсь, как прежде. Вот колодец докопал, теперь и вода есть. Пойдем, поглядишь.
Как всегда, Джо вел себя так, будто они расстались только вчера, будто Джей никогда и не уезжал. Он раздвинул сорняки, которые их разделяли, и поманил паренька за собой. За сорняками огород был таким же ухоженным, как обычно, лимонадные бутылки укрывали ростки, старые окна служили парниками, и картофельные кусты росли в стопке покрышек. Издалека участок мог показаться многолетним мусором, но вблизи все было на местах, совсем как прежде. На насыпи с фруктовых деревьев, отчасти укутанных полиэтиленом, тек дождь. Лучшей маскировки Джей в жизни не видал.
— Потрясающе, — наконец произнес он. — А я и вправду решил, что ты ушел.
Джо явно был доволен.
— И не только ты, сынок, — загадочно сказал он. — Глянь-ка.
Джей посмотрел в выемку. Сигнальная будка, оранжерея Джо, стояла, хоть и несколько заброшенная с виду; виноградные лозы росли из пробитой крыши и спускались по облупившимся бокам. Рельсы были убраны, шпалы выкопаны — все, кроме пятидесятиярдового участка между будкой и домом Джо, пропущенного словно по недосмотру. Между ржаво-красными следами росли сорняки.
— Через год никто и не вспомнит, что рядом с Пог-Хиллом шла железка. Может, тогда нас оставят в покое.
Джей медленно кивнул, все еще немой от удивления и облегчения:
— Может, и впрямь.
Ланскне, март 1999 года
Воздух пахнул сумерками, горько и дымно, как чай «Лапсанг сушонг», и был довольно теплым — можно спать и на улице. Слева виноградник полнился звуками: птицы, лягушки, насекомые. Джей еще различал тропинку под ногами, слегка посеребренную последними лучами заката, но солнце уже покинуло фасад дома, и тот возвышался мрачный, почти зловещий. Джей подумал, не отложить ли визит на утро.
Мысль о долгой прогулке до деревни его убедила. На нем были ботинки — в Лондоне казалось вполне разумным их надеть, но сейчас, после многочасового путешествия, они стали тесными и неудобными. Если он сумеет забраться в дом — судя по тому, что он видел, это несложно, — он переночует там, а в деревню отправится утром.
Вообще-то взломом это не назовешь. В конце концов, дом уже практически принадлежит ему. Он дошел до огорода. Сбоку дома что-то — ставня, может, — ритмично хлопало по штукатурке, ворчливо, уныло. У дальней стены тени двигались под деревьями, и казалось, что там стоит человек, согбенная фигура в кепке и пальто. Что-то хлестнуло по дорожке — колючий стебель артишока, еще увенчанный прошлогодним цветком, высохшим почти до небытия. Еще дальше переросшие остатки огорода бодро качались на посвежевшем ветру. На полпути через заброшенный сад нечто трепетало, словно зацепившись за жесткую ветку шиповника. Лоскут. Джей видел смутно, но немедленно понял, что это. Фланель. Красная. Бросив сумку на дорожку, он размашисто зашагал в заросли сорняков, раздвигая длинные стебли. Это знак. Наверняка.