Его сестра заиграла на арфе, и все смолкли. Это арфа была не такая, какие мне довелось видеть в Ирландии. У ирландской арфы два десятка, а то и больше, бронзовых струн, а та, на которой играла девушка, была легче, меньше и всего лишь с дюжиной струн. Когда девушка тронула струны, я понял, что они сделаны из кишок. Однако этот более простой инструмент подходил к ее чистому, безыскусному и ясному голосу. Она спела несколько песен, а брат подыгрывал ей на дудке. Песни были о любви, войне и странствиях и довольно незамысловаты, что их ничуть не портило. Эрл и гости слушали со всем вниманием, только иногда переговариваясь, и я понял, что эти люди, заменившие мастера-песельника, хорошо сделали свое дело.
После их выступления начались танцы. Молодой человек с дудой присоединился к другим здешним музыкантам, игравшим на свирелях, потрясавшим трещотками и бьющим в тамбурины. Люди повскакали со скамей и вышли на середину зала. Гулять, так гулять — мужчины стали выманивать женщин из толпы зрителей, и музыка становилась веселее и оживленнее — все принялись прихлопывать в ладоши и петь. Никто из высоких гостей, разумеется, не танцевал, они только смотрели. Я заметил, что танец несложен, два шажка вперед, пара шажков назад и движение вбок. Голова моего захмелевшего соседа то и дело тяжело склонялась на мое плечо, и чтобы избавиться от него, я решил попытаться. Я тоже был под хмельком, но встал со скамьи и присоединился к танцующим. В веренице женщин и девушек, идущих навстречу, я увидел арфистку. Лиф из красной домотканой ткани и юбка куда более темного, коричневого цвета, обрисовывали ее фигурку, а коричневые волосы, коротко обрезанные, и слегка веснушчатая кожа делали ее воплощением юной женственности. Каждый раз, когда мы проходили бок о бок, она слегка пожимала мне руку. Музыка становилась все быстрее и быстрее, и хоровод все ускорялся, пока мы вовсе не задохнулись. Музыканты грянули во всю мочь, и музыка разом смолкла. Смеясь и улыбаясь, танцующие остановились, и передо мной оказалась арфистка. Она стояла передо мной, торжествующая по поводу сегодняшнего успеха. Все еще хмельной, я протянул руку, обнял ее и поцеловал. Мгновение — и я услышал короткий громкий треск. То был звук, который немногие из собравшихся слышали в своей жизни — звук разбитого дорогого стекла. Я поднял голову — а там стояла Эльфгифу. Она швырнула свой кубок о стол. Ее дядя и его гости в изумлении взирали на нее, а Эльфгифу вышла из зала. Спина ее была напружена от гнева.
Покачиваясь от хмеля, я вдруг ощутил себя презреннейшим из смертных. Я понял, что оскорбил ту, которую обожал.
* * *
— Война, охота и любовь всегда полны тревог, равно как и удовольствий, — таковым было очередное изречение Эдгара на следующее утро, когда мы собирались в соколиный сарай — он называл его соколиным двором — покормить птиц.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я на всякий случай, хотя уже заподозрил, почему он упомянул любовь.
— Госпожа наша очень норовиста.
— Почему ты так говоришь?
— Да брось, малый. Я знаю Эльфгифу с тех еще пор, когда она была худенькой юницей. Подростком она всегда старалась сбежать из тесноты бурга. Нередко она по полдня проводила со мной и моей женой в этом доме. Играла, как все обычные дети, хотя озорницей была больше других. Настоящей маленькой ведьмой она бывала, когда ее ловили на озорстве. Однако сердце у нее доброе, и мы посейчас ее любим. И мы были очень горды, когда она вышла за Кнута, хотя при этом она стала знатной госпожой.
— Какое это имеет отношение к ее дурному нраву?
Эдгар остановился, держась рукой за дверь соколиного двора, посмотрел на меня в упор, и в глазах его отразилось изумление.
— Уж не думаешь ли ты, что ты — первый молодой мужчина, который ей приглянулся, — проговорил он. — Едва только ты здесь появился, сразу стало ясно, что для псарни ты не годишься. Вот я и задался вопросом, чего ради тебя привезли из самого Лондона, да расспросил управляющего, а тот сказал, что тебя, мол, включили в дорожную свиту госпожи по ее личному указанию. Так что я кое-что заподозрил, но не был вполне уверен, пока не увидел, как она разгневалась вчера вечером. А дурного в этом ничего нет, — продолжал он. — С Эльфгифу последние месяцы были не очень-то ласковы, я говорю об этой второй королеве, Эмме, а Кнут все время в отлучке. Я бы сказал, что она имеет право на свою собственную жизнь. И она была более чем добра ко мне и моей жене. Когда нашу дочку умыкнули даны, Эльфгифу, и никто иной, предложила заплатить за нее выкуп. Если ее когда-нибудь разыщут. И она так и сделает.
* * *
Приближалась пора соколиной охоты. Два предыдущих месяца мы готовили к ней ловчих птиц Эдгара, пока они выходили из линьки. На соколином дворе содержались три сокола-сапсана, один коршун, два маленьких ястреба-перепелятника да еще тот самый драгоценный кречет, из-за которого у меня вышли неприятности. Цена кречету — его же вес чистым серебром или же, как заметил Эдгар, «цена трех рабов-мужчин либо, пожалуй, четырех бесполезных псарей». Мы заходили на соколиный двор ежедневно, чтобы, как он говорил, «приручить» птиц. Это означало приучать их к человеку, кормить особыми лакомыми кусочками, чтобы они набрались силы, и ходить за ними, пока у них отрастают новые перья. Эдгар оказался столь же истинным знатоком птиц, сколь и собак. Длиннокрылых соколов он предпочитал кормить гусятами, угрями и ужами, а мышей скармливал короткокрылым. Тогда же я узнал, для чего под насестами пол усыпан песком: это позволяло ежедневно отыскивать и подбирать помет каждой птицы, и Эдгар рассматривал его с великим вниманием. Он объяснил, что ловчие птицы могут страдать почти всеми человеческими болезнями, в том числе чесоткой, глистами, язвами во рту и кашлем. Когда Эдгар обнаружил признаки подагры у одного из сапсанов, птицы немолодой, он послал меня поймать ежа, мясо которого почитал единственным для того лекарством.
Большая часть птиц, за исключением кречета и одного из перепелятников, была уже обучена. Когда у них отросло новое оперенье, только и надо было, что заново ознакомить их с их охотничьими обязанностями. А кречет прибыл на соколиный двор незадолго до того, как я впервые его увидел. Вот почему у него веки были зашиты.
— Это нужно на время переезда, чтобы птица не слишком тревожилась и билась, — объяснил Эдгар. — А когда она вселяется в свое новое жилище, я мало-помалу ослабляю нитку, так что птица может постепенно оглядеться и освоиться без страха. Способ этот кажется жестоким, но единственный другой способ — накрыть ей голову кожаным колпачком — мне не по нраву, коль птица поймана после того, как научилась охотиться на воле. Слишком скоро надеть колпачок — это раздражит птицу и принесет ей лишние мучения.
А еще Эдгар предостерегал.
— Собака привыкнет зависеть от хозяина, а вот ловчая птица всегда независима, — говорил он. — Ты можешь приручить птицу и научить ее работать с тобой, и никакая другая охота не сравнится с этим удовольствием, когда пускаешь свою птицу и смотришь, как она бьет добычу, а потом возвращается на твою руку. Только не забывай, стоит птице взмыть в воздух, она всегда может выбрать свободу. Она может улететь и никогда больше не вернуться. Вот тогда-то ты поймешь, что такое страдания сокольничего.