Дорога же, по которой мы ехали, была почти прямой, и это мне казалось странным. Дороги и тропы в Ирландии и в Исландии вьются и так, и сяк, держась возвышенностей, обходя болотистые места и самые непроходимые чащи. Английские же дороги прорезают местность напрямую или почти напрямую. Присмотревшись повнимательней, я понял, что наши тяжелые повозки, поскрипывая, катятся не просто по торной дороге, а по дороге построенной, даром что изрытой, избитой, но все же различимой, и на ней время от времени встречаются плиты мощения или насыпи.
На мои расспросы мне ответили, что дорога эта, называемая Уотлинг-стрит, осталась со времен римлян, и хотя изначальные мосты и мощеные участки разрушились либо были размыты водой, в обязанность жителей местных деревень входит поддерживать и чинить дорогу. Надо думать, многие этой обязанностью пренебрегали — нам то и дело приходилось шлепать вброд либо платить перевозчикам, чтобы те перевезли нас через реку на маленьких баржах или гребных лодках.
На таком вот броде отвратительная Ярнвидья в конце концов опозорила меня. Как обычно, она брела в хвосте обоза, как вдруг учуяла впереди воду. Испытывая жажду, она попросту бросилась вперед, обгоняя повозки и других лошадей. Эльфгифу и ее спутники уже добрались до брода, их лошади стояли на отмели, охлаждая ноги, а всадники тем временем беседовали. А я никак уже не мог справиться с кобылой, и мерзкая кляча, оскальзываясь, мчалась к берегу, грубо расталкивая лошадей. Напрасно я натягивал поводья — она прошлепала по отмели, поднимая чудовищными своими копытами фонтаны грязной воды, и забрызгала роскошные одежды благородных саксов и даже самой королевы. Вот тут-то скотина остановилась, погрузила свою мерзкую морду в воду и начала с шумом втягивать ее в себя, а я восседал на ее широкой спине, алый от смущения, а спутники Эльфгифу сердито смотрели на меня и счищали с себя грязь.
На пятый день мы свернули с Уотлинг-стрит и поехали по большаку через густой березовый и дубовый лес, пока не добрались до нашей цели. Дом Эльфгифу был защищен лучше тех поселений, какие мы проезжали. Это было то, что саксы называют «burh», окруженный высокой земляной насыпью и тяжелым деревянным палисадом. Весь лес вокруг на расстоянии в сотню шагов был вырублен, чтобы лучники могли отразить нападение. Внутри вала все было устроено так, чтобы было где разместить правителя и его свиту — с общежитиями для прислуги и отдельными — для воинов, кладовые и большой пиршественный зал рядом с личными покоями господина — крепким главным домом. Когда наш отряд, покрытый дорожной грязью, въехал в главные ворота, обитатели выстроились в ряд, чтобы приветствовать нас. Все смешалось, кое-кого встречали объятьями после разлуки, иные сразу же занялись сплетнями и новостями, я же увидел, что оба телохранителя направились прямиком к главному дому, а Эльфгифу и ее придворные дамы, к моему великому разочарованию, исчезли в отдельно стоящем женском доме. Я спешился и потянулся, довольный тем, что наконец-то избавился от Железной ведьмы. Подошел слуга, принял у меня лошадь, и я искренне радовался, видя, как она уходит.
Не обошлось, однако, без каверзы на прощание — когда ее уводили, она со всей силы наступила мне на ногу, и я очень надеялся, что больше никогда ее не увижу.
Не знал я, что мне делать и куда идти, как вдруг появился некий человек, как полагаю, здешний управляющий. В руке он держал какой-то список.
— Ты кто? — спросил он.
— Торгильс, — ответил я.
Он посмотрел в список и сказал:
— Не вижу здесь твоего имени. Наверное, добавили напоследок. Пока я разберусь, ступай в помощники к Эдгару.
— К Эдгару? — переспросил я.
Но управляющий, слишком занятый, чтобы вдаваться в подробности, отмахнулся от меня, указав куда-то в сторону боковых ворот. Кто бы ни был этот Эдгар, я, судя по всему, должен искать его за палисадом.
Перекинув суму через плечо, я вышел за ворота. В отдалении виднелось низкое деревянное строение и маленький домик. Я направился туда, и когда я подошел ближе, сердце у меня упало. Я услышал лай и шум собак и понял, что подхожу к псарне. Раньше, в Ирландии, у норвежского конунга Сигтрюгга, властителя Дублина, я служил псарем, и весьма неудачно. Мне было поручено заботиться о двух ирландских волкодавах, а они у меня сбежали. Теперь я слышал лай, по крайней мере, дюжины собак, а может, и больше, и чуял их безошибочно узнаваемый едкий запах. Начинался дождь, один из тех сильных ливней, какие столь часто случаются в Англии по весне, и я огляделся в поисках укрытия. Не хотелось мне быть покусанным, и, свернув в другую сторону, я бросился к небольшому сараю, стоявшему на опушке леса.
Дверь была не заперта, и я распахнул ее. Внутри было темно, свет проникал только сквозь щели в стенах, сложенных из нетуго сплетенных прутьев. Когда глаза привыкли к полумраку, я увидел, что сарай совершенно пуст, если не считать нескольких крепких столбов, врытых в земляной пол, посыпанный тонким слоем песка. Из каждого столба торчало по нескольку коротких деревянных шестов, покрытых дерюгой либо обвязанных кожей, а на этих шестах сидели птицы самых разных размеров, от малых — чуть больше моей ладони — до крупных — с петуха в курятнике. В сарае стояла полная тишина. Слышен был только отдаленный вой собак и стук дождя по тростниковой крыше. Птицы молчали, только время от времени шелестели крылья и раздавался скрежещущий звук когтей — это птицы переступали на своих насестах. Я осторожно двинулся вперед, чтобы рассмотреть их поближе, а они поворачивали головы и следили за мной. Мне стало ясно, что они следят за мной по звуку, а не глазами, потому что птицы эти были слепы. Или точнее, они не видели меня, ибо головы их закрывали кожаные колпачки. Вдруг я замер на месте, и на меня огромной волной накатила тоска по родине.
Передо мной, в стороне от других, сидела на насесте птица — я сразу же ее узнал. Светло-серые, почти белые, перья в черно-бурых крапинках, как клочок пергамента, на котором писец разбрызгал чернила. Даже в полумраке я узнал его, хотя он сгорбился и вид имел жалкий, — это был кречет.
Кречеты — это принцы среди охотничьих птиц. В Гренландии, будучи ребенком, я видел, как эти великолепные соколы охотятся на верещатниках на белых куропаток, и нашим охотникам, ставившим силки, порою удавалось поймать сокола сетью либо, взобравшись на скалы, достать птенца, ибо соколы — самое ценное из всего, что вывозится из Гренландии. Мы отсылали пять-шесть соколов в год в Исландию, и я слышал, что их перепродают за большую цену богатым землевладельцам в Норвегию или в южные страны. Увидев в самой сердцевине сырой зеленой Англии эту птицу, сидящую взаперти, далеко от родного дома, я почувствовал в ней родственную душу, изгнанника, и от этого зрелища у меня сердце сжалось.
У ловчего сокола была линька. Вот почему вид у него был такой унылый, перья растрепаны и взъерошены. Птица почувствовала мое присутствие и повернула ко мне голову. Я подкрался и только тогда заметил: глаза у нее были накрепко зашиты. Две тонких нити прошили нижние веки и, будучи завязаны узлом на затылке, оттягивали их кверху. Я тихонько протянул руку, опасаясь напугать птицу, но имея намерение развязать узел и освободить глаза. Мне казалось, что несчастная участь этого существа — это символ моей собственной судьбы. Ладонь моя почти уже коснулась головы сокола, как вдруг кто-то схватил меня за левую руку и резко завернул за спину. Крепкие пальцы впились в шею сзади, и чей-то свирепый голос прошипел мне на ухо: