Должно быть, Греттир почуял мое присутствие. Я все еще рассматривал это гнетущее зрелище, когда он появился из своего убежища. Его вид меня потряс. Он выглядел изможденным, осунулся, волосы серые, слипшиеся, кожа — погрубевшая от земли и дыма. Под глазами красные круги от худого воздуха в землянке, одежда рваная и грязная. Я вспомнил, что не заметил на острове источника пресной воды, и недоумевал, где он и его товарищи берут питьевую воду. А уж о стирке и говорить нечего. Но несмотря на весь его нелепый и потрепанный вид, я испытал гордость. Невозможно было усомниться в неизменной твердости, какая читалась во взгляде моего названого брата, обращенном на меня — и вот он осознал, кто стоит перед ним.
— Торгильс! Клянусь богами, это Торгильс! — воскликнул он и, шагнув ко мне, крепко меня обнял. От него воняло, но какое это имеет значение.
Вдруг он отпрянул.
— Как ты сюда попал? — удивленно спросил он, и тут же удивление обернулось подозрением. — Кто тебя привез? И как ты прошел мимо Глама?
— Все в Исландии знают, что ты живешь на этом острове, — ответил я, — а кто твой перевозчик, нетрудно было выяснить. Он высадил меня ночью. Что же до Глама, то он не слишком рьяно исполняет свои обязанности.
И тут из землянки позади Греттира появилась вторая фигура. Очевидно, то был его младший брат Иллуги. Младше Греттира лет на десять, худой, по-видимому, от недоедания, волосы черные, кожа бледная, и одежда тоже — почти лохмотья. Он ни слова не молвил, даже когда Греттир представил меня как своего названого брата, и я подумал, не подозревает ли он меня в худом умысле.
— Ну, и что ты скажешь о моем владении? — спросил Греттир, широко махнув рукой в сторону южного горизонта. Вход в землянку был обращен на Скагафьорд и дальше, на дальние плоскогорья материка. Слева и справа тянулся берег фьорда, а позади него поднимались склоны гор в полосках снега. — Замечательный обзор, не правда ли, Торгильс? И очень удобный. С этого места на всю длину фьорда я вижу любую лодку задолго до того, как она доберется до моего берега, где можно высадиться. Врасплох меня не застанешь.
— По крайней мере, днем, — пробормотал я.
— Да, — сказал Греттир. — Но до сих пор еще никто не осмеливался высадиться сюда ночью, а впредь я не стану доверять охрану этому ленивцу Гламу. Он ленив, но забавляет меня своей болтовней, а, видят боги, малость веселья и балагурства нужны человеку, особенно здесь, особенно зимой.
— Чем ты живешь? — спросил я. — Еды, наверное, очень мало.
Греттир показал желтые зубы сквозь грязную спутанную бороду.
— Мои соседи каждые две недели любезно жертвуют мне овцу, — сказал он. — Конечно, приходится себя ограничивать. На острове было восемьдесят голов, когда мы здесь поселились, а с тех пор осталась половина.
Я быстро подчитал в уме. Греттир живет на Дрангее, по меньшей мере, год, а может быть, и дольше.
— Тут есть один старый баран, которого мы съедим последним. Он стал совсем ручным. Каждый день приходит к землянке и трется рогами о дверь, ждет, чтобы его приласкали.
— А как же с водой? — спросил я.
— Собираем дождевую, ее здесь достаточно, а не то — вон там на востоке, над выступом, сочится вода. Набегает пара пригоршней за день, на всех хватит, чтобы продержаться.
— На всех — на четверых? — спросил я.
Греттир сразу же понял.
— Ты хочешь сказать, что желаешь остаться здесь? — спросил он.
— Да. Если ты и Иллуги не возражаете.
Так я стал четвертым в общине изгоев, и почти год остров Дрангей был моим домом.
Греттир был прав: еды на острове хватало, даже при наличии лишнего рта. Когда стихала зимняя непогода, удавалось ловить рыбу с отмели, и Греттир с Иллуги уже скопили изрядный запас сушеной рыбы и копченых тушек морских птиц. А вместо овощей мы потребляли темно-зеленую морскую траву, в изобилии росшую на слишком крутых склонах, куда не добирались овцы. Сочные листья этой травы, — запамятовал, как она называется, — были солоноватыми на вкус и разнообразили наш стол. У нас не было ни хлеба, ни сыворотки — всего того, чем питаются хуторяне на большой земле, но голодными мы никогда не сидели.
А вот за тепло и сухость приходилось бороться по-настоящему. Крыша землянки не пропускала дождя, но внутри была постоянная сырость, ибо влага поднималась из самой земли, и сохранять одежду сухой не было никакой возможности. Очаг находился в задней части землянки у большого валуна, сохранявшего все до капельки драгоценное тепло. Но чего всегда не хватало, так это дров. Тут мы полностью зависели от плавняка. Ежедневно кто-нибудь из нас спускался по лестницам и обходил узкую отмель вкруг острова в надежде, что море принесет щедрый подарок. Найти бревнышко, пригодное для очага, было куда большей радостью, чем связка свежепойманной рыбы. Деревягу или засохшую ветку, пусть самую малую, подымали на веревке наверх и клали на просушку под навес. Потом топором рубили мелочь на растопку, а что покрупнее — укладывали в очаг так, чтобы он тлел всю ночь.
Мы с Греттиром немало времени проводили в беседах, иногда, сидя в землянке, но чаще на свежем воздухе, где наших разговоров никто не мог слышать. Тогда-то он мне и признался, что долгое изгнание с каждым днем утомляет его все больше.
— Две трети жизни я прожил вне закона, — сказал он. — Я, почитай, и не знаю никакой другой жизни. Я никогда не был женат, никогда не мог жить без оглядки — а вдруг ктонибудь посягнет на мою жизнь.
— Но стал самым известным человеком в Исландии, — сказал я, пытаясь его подбодрить. — Все знают о Греттире Силаче. Когда-то давным-давно ты сказал мне, что для тебя важна только слава и ты хочешь остаться в людской памяти. Этого ты, без сомнения, добился. Исландцы никогда тебя не забудут.
— Да, но какой ценой? — отозвался он. — Я стал жертвой собственной гордости. Я сдержу свою клятву — никакой приговор об изгнании не изгонит меня из Исландии. Но теперь-то я вижу, эта клятва была ошибкой. Этим словом я сам себя загнал в ловушку. Как часто я сожалею, что не уехал дальше Норвегии. Как мне хотелось бы побывать в тех незнакомых землях, в которых побывал ты — Винланд, Гренландия, Ирландия, Лондон, берега Балтийского моря. Я завидую тебе. Но если я сейчас отправлюсь по свету, люди скажут, что я сбежал. Я буду жить здесь всегда, то есть — покуда кто-нибудь не схватит и не убьет меня, когда я состарюсь или ослабею.
Греттир посмотрел на фьорд.
— У меня такое предчувствие, что этот вид — последнее, что я вижу. Здесь я буду жить и здесь умру. Срок моей жизни истечет на этом острове. — С безутешным видом он бросил камешек за край утеса. — Мне кажется, я проклят. Что бы я ни сделал, все приводит совсем не к тому, чего я хочу. Я желаю лучшего, а оно оборачивается к худшему. От меня людям только горе или вред. Я ведь вовсе не хотел убивать того юнца, оскорбившего меня в церкви в Норвегии, а те несчастные, сгоревшие в сарае на берегу, они сами в том виноваты. Когда бы они не были так пьяны, спаслись бы из огня, который сами же и запалили.