– Еще ты мог бы напомнить Магбьодру, что даже божественный Бальдр, коего боги считали неуязвимым, погиб от ветки омелы, – хитро усмехнулся Харальд, когда я доложил о провале своего посольства.

Так мог сказать только человек, хорошо знакомый с историей богов. Бальдр был самым красивым из них. Когда он родился, его мать обратилась ко всему, что могло причинить ему вред, с просьбой никогда не вредить ему. Она получила таковое обещание от огня, от воды, от хворей, от всех животных тварей, в том числе и от змей. Она обратилась даже к деревьям, ко всем, кроме омелы, сочтя ее слишком юной и тонкой, чтобы быть опасной. Уверенные в неуязвимости Бальдра, другие боги забавлялись на пирах, бросая в него камни, меча копья и пуская стрелы. И все, что они бросали, всегда либо не долетало, либо отклонялось в сторону, покуда обманщик Локи не вырезал стрелу из омелы и не отдал ее брату Бальдра – слепому Хеду. Не раздумывая, незрячий Хед пустил стрелу и убил брата.

– Один Мудрый сказал, что лучше людям не знать своей судьбы, – отозвался я и привел строфу из «Речей Высокого»:

Мудрый, умей

умерить свой ум -

не мудрствуй чрез меру:

коли не знаешь

судьбы наперед,

то и печали не знаешь.

Харальд проворчал что-то одобрительно, а потом отпустил меня.

– Ступай к своей семье в Вестерготланд, Торгильс, и живи с ней счастливо до конца дней своих. Ты как человек конунга более чем исполнил свой долг по отношению ко мне, и я освобождаю тебя от обязательств. Я пошлю за тобой только в том случае, если мне больше не к кому будет обратиться.

Глава 12

Харальд больше не призывал меня. Я же десятью годами позже прибыл к его двору по собственной воле, отягощенный ощущением неотвратимо надвигающегося конца. Мне шел шестьдесят шестой год, и я чувствовал, что мне больше не для чего жить.

Произошло немыслимое: я потерял Руну. Она умерла от болезни, когда наш мирный уголок Вестерготланда пал жертвой одной из тех мелких, но злобных распрей, которые терзали северные земли. Я был в отлучке, отправился к морю, чтобы закупить на зиму запас сушеной рыбы, а тем временем шайка мародеров прошла по нашим прежде спокойным местам, разумеется, грабя и поджигая все на своем пути. Мой свояк со своей семьей и Руна с нашими близнецами спрятались в лесу, в укромном месте, так что все они уцелели. Но, вернувшись из убежища к своим домам, обнаружили, что все, припрятанное про запас на зиму, разграблено. Сеять зерно заново было уже поздно, и они постарались взамен запастись всем, чем только можно. Когда я вернулся домой с покупками, вся семья лихорадочно рыскала по лесу в поисках съедобных кореньев и поздних ягод.

Мы бы пережили эту беду, когда бы зима была не столь суровой. Снег выпал раньше обычного и завалил всю округу. Неделя за неделей мы сидели в наших хижинах, как в западне, не имея возможности выйти или позвать на помощь. Впрочем, наши соседи мало чем могли бы помочь нам – они так же страдали от разорения. Рыбу, привезенную мной, мы вскоре съели, и я корил себя за то, что не купил больше. Все мое спрятанное богатство оказалось бесполезным, коль скоро мы не могли добраться до внешнего мира.

Постепенно нами овладело тупое равнодушие, вызванное недоеданием. Руна по своему обыкновению ставила благополучие детей выше собственного. Она тайком подкармливала их из своей доли скудного пропитания и скрывала одолевавший ее упадок сил. Наконец пришла весна, начал таять снег, дни удлинились, и казалось, что все мы выживем. Но тут случилась беда – жестокая лихорадка. Поначалу у Руны всего лишь побаливало горло, ей стало трудно глотать. Но потом жена стала кашлять, харкать кровью, ее мучили боли в груди, и она задыхалась. Ее ослабленное тело не могло бороться с разбушевавшейся хворью. Я прибегал ко всем средствам, какие знал, но остановить ее угасание мне было не по силам. Потом настала ужасная ночь – всего три дня спустя после того, как у нее появились первые признаки болезни, – я лежал без сна рядом с ней и слушал, как ее дыхание становится все более и более затрудненным и слабым. К рассвету она уже не могла поднять голову или услышать меня, пытавшегося утешить ее. Она вся была сухая и горячая, хотя ее бил озноб.

Я пошел сменить воду в миске, в которой смачивал полотенце и прикладывал к ее лбу, а когда вернулся, она уже не дышала. Она лежала спокойно и тихо, точно лист, дрожавший на ветру, а потом оторвавшийся от ветки и беззвучно павший вниз, чтобы успокоиться, уже мертвым, на земле.

Мы с Фолькмаром похоронили ее в мелкой могиле, вырытой в каменистой земле. Полдюжины наших соседей пришли к нам. Это были не более чем ходячие скелеты, одежда болталась на них, и они стояли молча, а я встал на колени и положил рядом с ее телом в простом домотканом платье несколько вещей, которыми Руна особенно дорожила при жизни. То были ножницы, маленький ларец, в котором она хранила свои украшения, и ее любимая вышитая лента, которой она повязывала свои золотисто-каштановые волосы. Посмотрев на лица участников похорон и на убитых горем близнецов, я ощутил себя совершенно осиротевшим, и слезы потекли по моим щекам.

Фолькмар утешил меня на свой земной крестьянский лад.

– Она никогда не надеялась получить столько счастья, сколько ты и дети дали ей в эти последние годы, – сказал он. – Кабы она могла говорить, то сама сказала бы тебе это.

После чего он с торжественным видом принялся забрасывать тело землей и галькой.

На следующей неделе Фолькмар заговорил о решении, которое они с его женой приняли, когда еще стояли у могилы Руны.

– Мы позаботимся о близнецах, – сказал он. – Мы будем обращаться с ними как с нашими детьми, пока ты не найдешь для них чего-то лучшего.

– Лучшего? – откликнулся я. Я был настолько убит горем, что не мог даже подумать о каких-либо действиях.

– Да, лучшего. Тебе следует вернуться ко двору Харальда, где у тебя есть влияние и где ты пользуешься уважением. Там ты сможешь сделать для близнецов куда больше, чем все, что можно придумать здесь. Придет время, и ты, может статься, сумеешь пристроить их на службу к конунгу, или, пожалуй, их усыновит какая-нибудь богатая и могущественная семья.

Вера Фолькмара в мои возможности глубоко тронула меня, хотя я сомневался, что смогу выполнить хоть что-нибудь из того, на что он надеялся. Но он и его жена были так настойчивы, что я не смог разочаровать их, и когда погода установилась, я взял близнецов на долгую и печальную прогулку по лесу, пока мы не вышли на сырую поляну, окруженную темными соснами. Там под звон капели, падающей с веток, я рассказал своим детям то о своей жизни, чего они никогда прежде не слышали. Я описал, как был брошен младенцем и выращен добрыми чужими людьми и как проложил себе путь в этом мире. Они были умны, мои подростки, быстро поняли, у чему я клоню, и спокойно смотрели на меня. Оба они унаследовали светло-карие глаза Руны, а также ее манеру терпеливо ждать, когда я доберусь до вывода из своих коротких речей. Пытаясь найти нужные слова, я подумал, как, должно быть, им странно, что их отцом стал человек, настолько старый, что годится им в деды. Эта большая разница в возрасте была одной из причин, почему я чувствовал, что почти не знаю их, и задавался вопросом – что они на самом деле думают обо мне. Мать была между нами связующим звеном, и снова горечь потери охватила меня.