Травяные лужайки и цветники, разбитые между коттеджами, отличались удивительной чистотой и ухоженностью (с другой стороны, чем ещё заниматься старым девам в перерывах между молитвами?). Территория монастыря была обнесена решётчатой оградой, способной защитить разве что от хищного зверя. Сейчас, в середине дня, все ворота были широко распахнуты, как объятия самой Церкви, готовой принять в своё лоно заблудших детей. Пожалуй, не слишком осторожно, но от чего вообще можно уберечься, если в сердце нет подлинной веры?
Из главных ворот вытекала многолюдная процессия. Те, которые шли впереди, тащили на своих плечах гроб.
Меня охватило нехорошее предчувствие. Скептический взгляд хозяина царапал затылок. Неужели опоздали?! Это означало бы, что нам противостоит не слепой рок, а сознательная сила. Причём взятая из того же источника, откуда черпал Габриэль… Мы забрались внутрь, и карета покатила вниз по склону холма.
Вскоре стала слышна заводная джазовая пьеска, исполняемая не слишком виртуозными, но зато очень старающимися оркестрантами. Старая медь звенела ликующе. Я мигом вообразил себе солнечные зайчики, бьющие во все стороны, а вскоре один из них, отброшенный трубой, действительно ослепил меня на мгновение. Мы остановились на перекрёстке, и похоронная процессия двигалась по перпендикулярной дороге. Я видел сестёр, ритмично вихляющих бёдрами, и приплясывающих музыкантов в белых костюмах не первой свежести. На три четверти оркестр состоял из мужчин.
То, что нравы в «Такоме» не слишком строгие, меня обрадовало, а непринуждённое и всепоглощающее веселье, которому предавались монашки, сознательно ограничившие себя в большинстве утех, даже умиляло. Они так искренне радовались за свою подругу, провожая её на небеса, что нельзя было не поверить: здесь им и впрямь открылось нечто, примиряющее с неизбежной перспективой когда-нибудь снова обрести плоть и кости. Как это было непохоже на похоронные спектакли, разыгрываемые в Боунсвилле под руководством Господ Исповедников и начисто лишённые подлинного чувства!..
Однако меня прежде всего интересовала реакция Габриэля на происходящее. Тот взирал на веселящуюся толпу благосклонно, а на гроб – с профессиональным интересом. Ящик как раз проносили мимо. Он был открыт, и чей-то восковой профиль чётко вырисовывался на фоне глубокой синевы неба.
Кто-то сказал с весёлой завистью: «Надо же – полгода никого не хоронили. А сегодня городские появились. Прилетели, как мухи на дерьмо!» Другой голос ответил: «Счастливчики!» Я не совсем понял, что имелось в виду. Если старая дурацкая примета, что встреча на дороге с покойником – к долгой жизни, то я бы не возражал, а вот фраза насчёт мух и дерьма прозвучала довольно обидно. Впрочем, местных извиняло то, что шторки на окнах экипажа были задёрнуты и снаружи нельзя было разглядеть мой великолепный мундир.
Когда шумный оркестр протанцевал мимо нас, Габриэль больно пнул меня носком сапога под колено и сказал:
– Давай, Санчо, покажи-ка им, на что ты способен!
На самом деле это означало, конечно: «Покажи МНЕ, на что ты способен». Я поправил повязку, прочистил горло и распахнул дверцу.
Моё появление было встречено одобрительным рёвом. Солнце выскользнуло из-за набежавшей тучки, и пуговицы на мундире Исповедника яростно засверкали. Я увидел перед собой загорелые лица людей, проводивших много времени на свежем воздухе. К тому же сейчас они были как бы озарены мистическим светом, проникавшим ОТТУДА через гостеприимно приоткрывшиеся двери смерти, – пока только для одного человека и совсем ненадолго.
И, хотя я был абсолютно трезв, на меня накатило вдохновение. Оказывается, где-то в подсознании хранились обветшалые поэтические перлы и банальные сокровища библейской прозы. Я разразился длиннейшим приветствием, пытаясь перекричать ликующий оркестр. Смысл моей речи ускользал от меня самого, но это было и не важно. Главное – эмоциональное сопричастие происходящему. Я почти полюбил неизвестную мне покойницу как сестру, с которой вынужденно расстался, однако надеялся встретиться с нею в лучшем мире и желал того же другим.
Заключительные слова я прокричал в спину провожавшим – те удалялись в сторону аэропорта – и пытался понять, где же находится местное кладбище. Поблизости не было ничего похожего на последний приют для бренных оболочек, если только для этого не приспособили красивые серебристые ангары.
Надо сказать, мой мундир произвёл некоторое впечатление. Наголо обритые монашки оглядывались и о чем-то шептались на ходу. Среди них попадались молоденькие и, кажется, симпатичные. Впрочем, все они, одетые в униформу и бритоголовые, были похожи друг на друга, будто стриженые овцы. Не мешало бы выяснить, кто же пасёт здешнее стадо…
И тут я заметил одну действительно привлекательную мордашку, вернее, её правую половину, которая была обращена ко мне, – смуглую, с маленьким носиком и полудетским ротиком того нежного цвета, какой начинаешь ценить, пресытившись так называемыми «сочными» и «чувственными» губами. Отсутствие волос, конечно, портило её, однако монашкам по крайней мере не остригали ресниц. И я видел её чудесные ресницы, длинные и густые, как миниатюрный веер. Серый глаз косил, ускользая от моего встречного взгляда…
Для Габриэля ничто не проходило незамеченным. Он цинично ухмыльнулся, ткнул меня кулаком в бок и захрипел на ухо:
– Кажется, вам строят глазки, святой отец!.. Попытайся сегодня же затащить её в исповедальню. Падшие ангелочки – это нечто особенное! – Он со смаком поцеловал кончики своих пальцев. – Рекомендую. Настоящий деликатес!..
Меня уже мутило от него и, значит, от себя самого – ведь он всего лишь вытаскивал на поверхность мои тайные мыслишки. Во всяком случае, он очень быстро излечил меня от безнадёжной любви к Долговязой Мадлен, а ведь обычно безнадёжная страсть прочна, как скала.
И тут же мне довелось испытать острый приступ разочарования и горечи, хорошо знакомой на вкус. Обладательница прекрасных ресниц и нежнейших губ сделала под музыку плавный оборот, и я увидел другую половину её лица. Если бы я находился ближе, то наверняка отшатнулся бы.
На секунду наши глаза встретились. Я наткнулся на пристальный, строгий и слегка презрительный взгляд из-под густо опушённых век, взгляд, контрастировавший с чистой кожей на правой стороне головы и словно говоривший: «Экий ты, братец, шут!» В то же время мне стало ясно, что эта штучка не из тех, кто заживо хоронит себя среди скучных старых дев и раскаявшихся грешниц. Таким образом, между нами сразу же возникли доверительные отношения. Веки опустились и поднялись – это был знак, предназначенный мне одному, если только я не спутал себя с Габриэлем.
Всю левую щеку девушки занимало отвратительное багрово-фиолетовое пятно с белесыми прожилками, что делало его похожим на паука, запутавшегося в собственной паутине и затем безжалостно раздавленного. Одну свою лапку «паук» протягивал к уголку рта, и было ясно, что очень скоро бедняжка не сможет улыбаться. Или это будет улыбка, способная довести впечатлительного ребёнка до заикания. Пятно исчезало под скулой и на затылке, оставляя чистым ухо, которое выглядело противоестественно, словно было пришито к куску сырого мяса.