— Егор, — негромко сказал шеф, усаживаясь в вертящееся кожаное кресло, — вы договор подписывали?
— Да, — сказал Егор, тщетно пытаясь сообразить, в чем его прокол.
— А почему вы его нарушаете?
— Я нарушаю? — глупо переспросил Егор.
Шеф наклонился вперед:
— Вы в какой парикмахерской стриглись вчера?
— А, это! — Егор улыбнулся с облегчением, однако под тяжелым взглядом шефа его улыбка быстро истаяла.
— Вам кажется, это забавные мелочи? — сумрачно поинтересовался шеф. — Вам напрасно так кажется. Еще один такой случай — и вы будете уволены, Егор, в тот же день… Имейте в виду.
И кивнул на дверь, не желая слушать оправданий.
* * *
— Шеф ненормальный, — сказал Егор Лике, чей стол помещался напротив. — Ну скажи, чем эта прическа хуже той, обычной?
Рабочий день полчаса как закончился, но сотрудники, казалось, вообще не смотрели на часы. Ни на одном мониторе не бегал рыцарь, не сражались ландскнехты, не переворачивались карты. Все работали — самозабвенно, охотно, азартно.
Егор огляделся. Детские рисунки на стенах, домашние тапочки под столами, полтора десятка людей, увлеченных каждый своей работой — скучной работой, если вдуматься… Рутинной работой. И ведь на больших часах уже без двадцати семь!
— Нормальная прическа, — пробормотала Лика, просматривая чей-то интернет-обзор. — Отстань.
Егор провел ладонью по макушке — и вспомнил, что ровно в шесть часов обещал позвонить Оле.
* * *
— Заварка!
Егор вздрогнул. Школьная кличка, брошенная посреди деловитой толпы у входа в супермаркет, была как бумажный самолетик на капоте БМВ.
Почему он решил, что это именно его позвали?
— Эй, Заварка!
Он оглянулся снова — напротив, отгороженный потоком людей и тележек, стоял Мэлс Иванов. Чей-то фольксваген едва не подталкивал его под зад, тщетно пытаясь объехать толстого Мэлса и выбраться с парковки.
— Тю, — сказал Егор, и это незабвенное междометие тоже было оттуда, из бурного школьного отрочества.
И шагнул навстречу Мэлсу, испытывая противоречивые чувства — они с Ивановым никогда особенно не дружили. С Ивановым никто не дружил; ему даже кличку не придумывали, потому что родное имя у него было под стать самой хлесткой кличке. Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин.
Правда, иногда Мэлса звали еще «Шаман». Он был до жути косоглаз, но ни капельки не комплексовал по этому поводу. Он носил в портфеле обезьянью лапу (настоящую, засушенную), на уроках читал странные книжки на странном языке, который называл немецким, хотя англичанка (которая и немецкий когда-то учила) уверяла, что тексты в Мэлсовых книжках — полная белиберда, а картинки — просто вызов разуму. Книжки изымались и запирались в недрах учительского стола, но потом странным образом снова оказывались у Мэлса, и он снова читал их — при этом один его глаз смотрел в книгу, а другой, совершенно законопослушный — на доску…
Учителя старались с ним не связываться. Правда, когда Мэлс принес в школу человеческий череп, ему все-таки снизили оценку по поведению.
— Какими судьбами? — спросил Егор и сам устыдился банальности фразы. — Как жизнь молодая? — спросил он снова и устыдился еще сильнее.
Мэлс смотрел на него — и одновременно на фольксваген, который устал маневрировать и жалобно засигналил.
— Женишься? — спросил Мэлс.
Егор растерялся:
— Ну, в некотором роде…
И подумал, что слухи о предстоящей свадьбе могли, в конце концов, дойти и до бывшего одноклассника.
— Пошли ко мне, — ни с того ни с сего предложил Мэлс.
Егор не хотел. Несколько секунд ушло на то, чтобы придумать предлог повесомее; Мэлс вдруг улыбнулся:
— Да не выдумывай… На полчаса зайди, спаивать не буду, я вообще не пью… Жалко тебе?
Егор открыл рот — и закрыл его снова.
— За углом, — Мэлс махнул рукой. — Я квартирку снимаю тут, в двух минутах. Пошли, Заварка. Идем.
И Егор пошел. В Мэлсовой манере приглашать в гости было что-то… не назойливое, но обезоруживающее. Да и в самом деле — почему не зайти на полчаса к однокласснику, с которым не виделся Бог знает сколько лет? Интересно ведь — что с ним стало, как живет, чего добился…
Так — или примерно так — уговаривал себя Егор, поднимаясь по узкой, пахнущей котами лестнице.
Квартирка была примерно такая, как Егор ожидал увидеть. Тесное жилище холостяка, в меру захламленное, в меру обустроенное, с хорошим компьютером на колченогом письменном столе, с новой микроволновкой и дохлым тараканом в пепельнице.
Таракана Мэлс вытряхнул в форточку. Кивнул на кресло в углу кухни:
— Присаживайся…
Егор сел — и провалился, провиснув чуть не до пола. Кресло было продавлено до состояния гамака.
— Так женишься?
— Погоди, — пробормотал Егор. — Ты-то как?
Мэлс пожал плечами:
— Я-то хорошо… А ты, Заварка, при галстуке?
— С работы, — сказал Егор.
— Понятно, — Мэлс кивнул. — На свадьбу не напрашиваюсь, не думай.
— Может, и не будет свадьбы, — сказал Егор и сам пожалел, что сказал.
Мэлс не удивился. Не изобразил лицом внимания и сочувствия. Не зацокал языком.
— Может, и не будет, — согласился, буравя Егора левым глазом (правый смотрел на чайник на плите). — Что-то закипает долго… А электрочайник купил, так пробки выбивает. А пробки менять — так проводка здесь хреновая. Вот так.
Егор обескуражено молчал.
— Чего-то нечисто с тобой, — сказал Мэлс, переводя на Егора теперь уже правый глаз. — Какие-то проблемы, Егорка?
Никогда — ни в школе, ни потом — Мэлс не называл Егора по имени.
— Да нет особенных проблем, — сказал Егор нехотя. — Работу хорошую нашел, для души, для кошелька…
— Такое редко бывает, — сказал Мэлс.
— Редко, — согласился Егор.
Молча выпили чай. Потом Мэлс вытащил из нагрудного кармана застиранной ковбойки щегольскую визитную карточку:
— Здесь номер моей мобилки… Если что — так звони, да?
* * *
Волосы быстро отросли. Егор с чистой совестью навестил лысого парикмахера — и, встретив на следующий день шефа, смело посмотрел ему в глаза, и шеф в ответ улыбнулся.
В первую субботу декабря выпал первый хороший снег, и в воскресенье Егорова фирма в полном составе встала на лыжи.
В понедельник Оля позвонила и сказала, что не будет Егоровой женой. Что она ошиблась в нем.
Егор целую ночь бродил по заснеженному городу, а наутро понял, что должен с кем-то поговорить, ну хоть с кем-нибудь. Оказалось, что телефоны прежних знакомых он большей частью позабыл, да и кто из них станет слушать исповедь в пять часов утра, когда даже дворники еще спят? Сослуживцев тревожить неловко, звонить родителям — значит напугать до полусмерти…