— Дай ему! Дай ему, Витька! Врежь ему!
На трибуне напротив тоже прыгают и орут.
— Убей его! Врежь ему! Давай!
Не знаю, слышит ли он мой голос в этом реве. Куда там…
Мельком вижу трибуны.
Успеваю заметить грузную чернокожую даму, потрясающую кулаками, мужчину в расстегнутом — нет, расползающемся под напором темперамента пиджаке, и еще одного толстяка, и еще одну пожилую бабищу в вечернем платье, азартно молотящую воздух… И вдруг — ее, с яростными глазами, с разинутым в свирепом крике ртом.
Секунда. Мгновение. Могло и показаться…
Десятый раунд.
У Виктора рассечена бровь. У мулата наливается на лбу гематома.
Я охрипла.
Мой спортивный чиновник сидит, закрыв руками лицо. Нервишки шалят.
Когда Виктор вдруг подается вперед, я не успеваю ничего понять. Над рингом взлетает фонтан чужого пота; голова кофейного мулата мотается назад и вбок. Он отступает на шаг; Виктор бьет еще раз. Рефери бросается, как белая чайка на помощь птенцам…
Мулат отступает еще и осторожно, будто боясь ушибиться, ложится на пол.
Виктор вскидывает руки над головой и оборачивается ко мне лицом.
Он смотрит мне в глаза или это только кажется?
От сполохов бело. Как будто над головой моего победителя бушует ненормальная беззвучная гроза.
Выключаю телевизор.
Вижу себя в темном пустом экране. Свое отражение, слегка искривленное неровным стеклом.
Вытаскиваю из бара початую бутылку коньяка.
«Душа к губам прикладывает палец
Молчи! Молчи! И все, чем смерть жива
И жизнь сложна, приобретает новый,
Прозрачный, очевидный, как стекло,
Внезапный смысл»…
Подхожу к окну.
Там, снаружи, утро. Солнечный столбик едва просачивается через цветную ночь моих витражей.
Осторожно берусь за лепесток большого цветка. Тяну; витраж пленочкой отходит от стекла, и в образовавшуюся щель тычется лучик света, ложится мне на щеку.
Прижимаюсь к стеклу лицом.
Я обладаю сокровищем.
А сокровище время от времени обладает мной.
Мы отдыхаем на чьей-то вилле. Не помню уже, чьей. Здесь павлины и водопад, и в кроне дерева над нами сидит, наверное, снайпер. Отстреливает папарацци.
Теперь готова поверить во все, что угодно.
Павлины выпрашивают что-то, как голуби на улице. Мы бросаем им арахисовые орешки, и еще изюминки, выловленные из мороженого. Мы бросаем камни в ручей. Мы купаемся в водопаде, как герои какой-нибудь мелодрамы.
Время от времени мы по очереди подползаем к стоящему на траве ноутбуку и просматриваем последние новости.
Новость одна. «Защитил чемпионский титул… победа нокаутом».
— Ты когда-нибудь был в нокауте?
Молчит. Улыбается.
— На что это похоже?
— Говорят, — он потирает скулу, — что это, как выключенный свет… Как будто становится темно, и ты уже лежишь на полу… Вот и все.
Глажу его по коротко стриженым волосам:
— А ты звереешь?
— Что?
— Ты звереешь на ринге? Ты хочешь его убить?
— Нет… Зачем? Я же рассказывал тебе это просто комбинация ходов… Это шахматная партия.
Недоверчиво мотаю головой:
— Непохоже…
Улыбается.
— Ты знал, что завалишь его в одиннадцатом раунде?
— Предполагал… Его надо было вымотать. Удержать десять раундов подряд…
— Ты лучший, — говорю без улыбки. — Ты.
Идет дождь.
Не весенний. Серый холодный дождь, я смотрю на него сквозь дыру в своих витражах.
Я спросила бы у него: а зачем все это?
Ярость, сила, бойцовские качества во всей их красе… Зачем? Если бы ты стоял на крепостной стене, а за спиной у тебя были твой город, люди, женщины и дети… Если бы ты вышел, на худой конец, биться на дуэли за чью-то там эфемерную честь… Тогда бы я поняла тебя. А так…
А так за спиной у тебя деньги, слава… одним словом, успех. Что лучше — быть успешным или быть счастливым? Не твой ли это вопрос?
Я, как кислота, прогрызла бы каверну в твоей победе. Ты деятельный, сильный, яркий. Я сижу здесь, за рваными витражами, и предчувствую… что предчувствую? Твое поражение?
Но ты всегда будешь победителем. Выйдешь на покой, откроешь боксерскую школу под сенью славного имени… Станешь заниматься благотворительностью, дарить боксерские перчатки сиротам из детдома…
Здесь, внутри моего мелового круга, неприлично не сомневаться. А там, на твоем ринге, с сомневающимися поступают просто — размещают рекламу на подошвах… Чем больше ступни, тем шире рекламная площадь…
Внутри моего мелового круга неприлично быть победителем. И страшно быть побежденным. Остается только уклониться от схватки, но тот, кто уклонился — жалок…
Из моего круга нет выхода. И день ото дня он становится все уже.
— Что с тобой? — спрашивает он.
Я пялюсь остановившимися глазами мимо него туда, где прыгает на ветке какая-то желтая птичка.
— Ленка… Ты чего?
Трясу головой:
— Ничего…
— Вообще я не люблю, когда так смотрят мне за спину, — говорит он после паузы. — Ты как будто привидение увидела.
— Я никогда не думала, что останусь с тобой надолго, — говорю, едва шевеля губами.
— Что?
— Витенька, а я ведь тебя старше…
— Здрассьте, — он осторожно ставит на траву поднос с орешками. — С чего бы это ты?..
«И в этой зыбкости, в болтанке штормовой,
ведя за ручку сонного ребенка,
ты задеваешь звезды головой,
чтоб знал, как хорошо с тобой,
как звонко,
как ничего не страшно, как светло,
как нежно, как таинственно, как свято!..»
Он улыбается и проводит рукой перед моим лицом:
— Ленка…
— Чего ты?
— Ты останешься со мной? Надолго?
— Навсег… — начинаю я, но самое мелодраматическое из всех слов не желает ложиться ко мне на язык.