— Откровенно, ну и что?
— Так вот. Когда я у тебя отобью кого-нибудь, ты не будешь на меня гнать?
— Не понял.
— Ну, если она сама меня выберет, а? Скажи правду. Это важно.
— Хорошо. Я постараюсь, — ответил я серьезно.
— Забились.
И он снова сунул голову под струю горячей воды.
Затем поднялся с места, пятерней откинул со лба мокрые рыжие волосы и посмотрел на меня, улыбаясь.
— Поехали кататься, — сказал он.
— Ну, поехали. Что с тобой поделаешь. Девчонок не возьмем?
— А ну их.
Макс вытер лицо самым лучшим махровым полотенцем и твердым шагом вышел из ванной, а я вслед за ним.
Девчонки сидели в большой комнате и, кажется, смотрели телевизор. Уж не знаю, помирились они или нет. Мы с Максом, стараясь не шуметь, выбрались на лестничную площадку и осторожно прикрыли за собой дверь.
Стояла глухая ночь — не темная, а скорее бесцветная, как обычно бывает в наших краях в июне. Фонари плясали в тумане. Мы пошли напрямик мимо помоек, несколько раз вписавшись в грязь (Макс чуть не упал), миновали одну серую пятиэтажку, затем другую и, свернув за угол, оказались возле моего дома.
Наш автобус дожидался нас там. Макс нащупал в кармане ключ, открыл дверцу и уселся за руль.
— Мы недолго, — успокоил он сам себя и воткнул ключ в замок зажигания. Мотор недовольно фыркал и не заводился. «А, черт, забыл», — выругался Макс и вытянул на себя ручку воздушной заслонки. Снова заскрежетал стартер, и двигатель взревел на весь двор. Кто-то в доме напротив проснулся и включил свет.
— Слушай, что-то ты тормозишь, — сказал я Максу. — Может, я поведу?
— Не-ет, — помотал головой Макс. — Всё под контролем. Сейчас фары включим. Во, смотри, как хорошо. Всё видно.
Подождав пару минут, он задвинул ручку обратно, вывернул руль влево, и автобус тронулся. Мы пробрались по узкой дорожке мимо припаркованных машин, чудом никого не зацепив, и наконец выползли в широкий проезд. Макс поддал газу, и автобус покатился бодрее. Я следил за ним: его глаза блестели нездоровым блеском, но он действительно управлялся с машиной неплохо, лучше меня. Мы проехали мимо злосчастного магазина, где Максу разбили нос, и тут он процедил сквозь зубы:
— С-суки. Ненавижу это всё. Пит, ты слышишь? Ненавижу.
— Их нет, Макс, — сказал я.
— Они не дадут нам уехать. Мы катаемся по кругу. Как в цирке.
Я промолчал.
— Как лошади в цирке. А они все на нас смотрят из окон. И ждут, пока кто-то споткнется. Только этого и ждут.
— Макс, на дорогу смотри.
— А кто споткнется, того пристреливают. Да и то, Пит, я думаю: лучше бы сразу. Правда?
Ручаюсь, я точно запомнил его слова.
Мы свернули с улицы обратно во двор, спугнули кошачью парочку, расположившуюся прямо на нашем пути, проехали мимо очередной чадящей помойки и снова оказались возле Светкиного дома. Здесь Макс резко нажал на тормоз, и машина встала, как вкопанная, прямо перед бампером какого-то старого опеля. Двигатель заглох.
— Вот, видишь… а ты боялся… покатались, и отлично, — пробормотал Макс и уронил голову на баранку.
— Ну ты красавец, — отозвался я. Ответа не последовало.
Я улыбнулся. А потом вдруг подумал: ведь и правда, мы ездим по кругу среди этих пятиэтажных помоек, пьем пиво и все собираемся куда-то, и строим бесконечные планы. Что же должно произойти, чтобы мы решились?
Вдруг в кармане куртки что-то громко запело и запиликало. «Телефон», — вспомнил я и полез за пазуху. Наконец нашел трубку и поскорее нажал на кнопку ответа.
— Петя, это ты? — раздался Марьянкин голос.
— Ну да, конечно. Я трубку вашу утащил, — сказал я.
— Ты хитрый. Тут тебя Светка ищет. Сейчас трубку дам. Целую.
Я даже не успел ничего ответить.
— Вы что, в машине? — взволнованным голосом говорила Светка. — Я вас в окно вижу. Вы с ума сошли. Не уезжай никуда, слышишь?
— Я сейчас приду, — сказал я.
Тут Макс пошевелился, сполз с сиденья, взглянул на меня, чему-то улыбнулся и отрубился снова. Я все еще сжимал в руке телефонную трубку, когда увидел, что мимо нашего автобуса медленно проезжает белая пятерка-жигули с включенной мигалкой. Проезжает и останавливается.
Стекло поползло вниз. Милиционер по кличке Стас окинул меня внимательным взглядом, показал пальцем: ну-ка, открой. Я положил трубку на сиденье, нащупал ручку стеклоподъемника, покрутил, выглянул.
— Сидим? — неприязненно спросил Стас.
— Вроде того, — подтвердил я.
— Ты мне это брось, Раевский. Чтоб дома у меня ночевал, понял?
— У вас?
— Пошути еще, козел малолетний.
Похоже, он опять был под газом: вневедомственная охрана, как-никак. Охрана вне вашего ведома. Работа нервная.
— Да чего я вам сделал?
— Ты, бл…дь, еще них…я не сделал. И не сделаешь. Потому что — сидеть тихо. Шаг влево, шаг вправо… — Стас прочистил горло и длинно харкнул в мою сторону. Меня чуть не стошнило, как Макса в ванной. — Твое счастье, что Петрович тут не сильно наследил. А то бы ответил по полной.
Ему что-то сказал напарник, он отмахнулся.
— Меня по ходу не… колышет, парень, твоя личная жизнь, — продолжал он. — Мне надо, чтобы все было под контролем… Да ладно тебе (это он сказал невидимому второму). Потом у нас в армию пойдешь, и все. А до тех пор…
— Что до тех пор?
— Покойнику никто не пишет, — непонятно сказал Стас и загоготал. Тут лязгнула дверца жигулей, и его напарник выбрался на свет. Похоже, он все-таки был у них за старшего. Он встал, опершись на белую крышу с вертящейся мигалкой: я глядел на его лицо — то белое, то синее, — и думал, что если уж кто и похож на покойника, так вот он, передо мной.
— Ты, молодой, Стаса послушай, — сказал сине-белый. — Он иногда дело говорит. Тебе надо, короче, сидеть ниже плинтуса. И матери тоже. Вами серьезные люди интересуются. Будете себя правильно вести — так и без вас разберутся. Мы и сами ждем — не дождемся. Нам тут по району других забот дополна. Понял?
Я зажмурился. Цветомузыка продолжалась. Я снова открыл глаза.
— Значит, понял, — заключил командир. — А в общем… Живи, не кашляй. Зенит — чемпион.
Он убрался на свое место. Стас, задумчиво ковырявший в носу, прекратил свои изыскания, взялся за рычаг и тронул пятерку вперед, на ходу поднимая стекло. Красные фонари удалялись; вот машина свернула за угол и скрылась из виду. Телефонная трубка в руке еле слышно пищала. Я нажал на кнопку. Стало тихо.
Мой отец не любил, когда его зовут по отчеству, любил, когда по имени, Николаем. А Петровичем на моей памяти его так звал один человек — Владимир, исполнительный директор. Что, впрочем, ничего не объясняет.