Я дал доктору немного денег, тот равнодушно взял и пообещал поставить капельницу прямо в машине.
Они уехали, а я отправился искать Светку. Встретил ее возле самой больницы.
— Они так быстро прибыли? — спросила Светка.
— Ага. Ты умница, — сказал я ей.
— Сегодня в семь, ты помнишь?
— Конечно, помню.
«А ведь Димка подставил Шерифа, — подумал я. — Продал за дозняк».
— Ты о чем задумался? — обиженно спросила Светка.
— О тебе, — сказал я. — Всегда о тебе.
Эпизод6. — А ты не думай, — устало сказал Шериф. — Не бери в голову.
Шериф крепко пожал мне руку и собрался уходить.
— В больницу, — пояснил он.
— Вместе пойдем?
— Не надо, Пит. Чего тебе на это смотреть. Мне-то не в первый раз.
Как я вам уже рассказывал, Раиль Шарафутдинов просил называть его Лёвой, но к нему само собой приросло прозвище «Шериф». Его определили в нашу школу в девятом классе, в середине года. Он выглядел хмурым, даже угрюмым, вдобавок был почти на год старше нас. Но назвать его тупым или тормозным никто бы не решился. Каким, к черту, тупым: ему легко давались все предметы, кроме литературы (тут мы были непохожи). Мне он показался скорее задумчивым, хотя его мысли не так ясно отражались на лице, как наши. Всё это меня заинтересовало.
Мы с Максом долго присматривались к Шерифу. Иногда, как я уже говорил, он отсыпал немного травы из закромов старшего брата и угощал нас. По этому делу у нас с Максом обычно развязывался язык, а еще мы любили слушать музыку. Шериф с удовольствием слушал нас, но сам откровенничал редко и как-то очень неожиданно. Так, покурив однажды очень хорошей травы (этой крылатой фразой могли бы начинаться все эзотерические учения), Шериф пристально поглядел на нас и сказал:
— У меня были два друга в Бугульме. Совсем как вы с Максом. Хорошие.
Мы удивились:
— Как это — были?
Шериф помрачнел.
— Я уехал. А их убили.
Мы похолодели.
— Что делать. Но мы-то живем, — сказал я тогда.
— Не надо нам здесь жить, — произнес Шериф спокойно и мягко. — Плохо здесь.
— В этом городе? — спросил я.
— Не знаю. В стране. И вообще в этой жизни.
— Кто же нам жизнь другую придумает, — грустно сказал Макс.
Жизнь в этот раз была придумана так себе. Данияр мало-помалу начал всерьез увлекаться черной и белой внутривенной магией, и в скором времени общаться с ним стало тяжело. Но Шериф держался. Может быть, и потому, что ценил нашу компанию.
Каким он был другом? Молчаливым. Да, пожалуй, так. Он не отличался чуткостью, в его дружбе не было и тени ухаживания, как это принято в упадочной европейской традиции. Так иногда дружат взрослые уличные псы, которые щенками играли в одном дворе. Или волки в стае — пожалуй, это было даже точнее, но дальнейший поток ассоциаций пугал меня.
Зато, получив как-то по случаю в морду от нашего местного гопника, я был поражен тем, что с ним сталось на следующий день. И тем, как он шарахнулся, завидев меня (единственным оставшимся в строю глазом). Эту историю разъяснить тоже не удалось, но я принял факт к сведению.
Мы расстались с Шерифом на улице. Поблизости жил Макс, и я отправился к нему. Макс был дома: он сидел на диване в обнимку с электрогитарой. Это был недорогой корейский телекастер, купленный года два назад в Питере — еще в те времена, когда Макс пытался собрать свою группу.
— Как нос? — спросил я.
Макс отложил гитару, потрогал нос пальцем и ухмыльнулся.
— Нормально. Только чешется теперь постоянно.
Похоже, его не особенно волновало, зачем менты нас поймали, за что врезали ему по шее, почему потом отпустили и кто заварил всю эту кашу.
«Всё верно, — подумал я. — Это мои дела. Докопаемся сами. Макса в эту тему втравливать незачем. Меньше знаешь — крепче спишь».
— Но вот что, Пит, если ты решил, что я из-за этих дебилов передумаю ехать, так ты даже не надейся, — продолжал Макс. — Я тебе говорил: надо валить поскорее. На все лето. Меня уже весь этот город достал. Еще немного, я тут сожгу что-нибудь. Или взорву.
Он взял гитару за гриф и поставил на пол, как винтовку. Самодельный усилитель («комбик», — называл его Макс) угрожающе зарычал. Макс повернул на гитаре ручку, и комбик притих.
— Мне денег прислать должны, — сказал я.
— Фигня. Костика разведем. Пусть мать потрясет. Интересно, как она его вообще с нами отпустила?
Я-то как раз знал, как все произошло.
Мать Костика хотела, чтобы он поступил в университет, причем непременно на экономический факультет. Рисование, пиво и общение с друзьями перспективным не признавалось, а Макса с Шерифом она вообще считала бандитами и хулиганами (здесь маскарад Макса сработал вполне). Со мной мать Костика общалась охотнее и видела во мне достойного старшего товарища, способного вытянуть ее сына из мутных волн богемы.
И вот с неделю назад она позвонила мне и строго спросила, про какую еще поездку только что проговорился ее сын? Я не стал врать и, как обычно, позволил себе только легкую вольность: я объяснил, что мы решили подработать летом, чтобы меньше зависеть от родителей, и для этого завербовались в археологическую экспедицию. Там мы сможем найти новых друзей и окрепнуть физически, — добавил я, и совершенно напрасно: услыхав про новых друзей, костикова мамаша не на шутку забеспокоилась. По счастью, мне удалось уверить ее, что девочки и мальчики, которые увлекаются историей, совершенно безвредны, а наш руководитель — тот и вовсе святой человек, подвижник. В ответ на вопрос: а кто же он такой? — я без зазрения совести нарисовал ей детальный портрет нашего знакомого доктора Бориса Аркадьевича Лившица.
— Я, короче, его матери наплел, что мы едем в археологическую экспедицию, — сообщил я Максу.
— И чего? Клад поедем искать?
Я засмеялся.
Макс между тем добыл из-под кровати довольно подробную карту автомобильных дорог и показал мне.
— Нам бы хотя бы километров за двести по трассе отъехать. Оторваться. А то мне иногда кажется, что мы тут как будто под колпаком живем. И воздуха становится всё меньше…
Он пошуршал картой и снова взглянул на меня:
— Помнишь, был фильм такой? Парень живет в городе, семья у него, все такое, каждый день на работу ходит… Но каждый раз, как собирается из города уехать, что-то ему все время мешает. То пробки на дорогах, то мать заболеет. А потом оказывается, что все это — телешоу, и родился он в телешоу, и прожил там все двадцать пять лет, все время перед скрытыми камерами… И никуда тебе не деться, ни тебе, ни детям твоим…
Конечно, я помнил этот трогательный фильм. Там вокруг города было море, а за морем стена, вроде экрана, на котором показывали небо — волю, одним словом. Доплывешь до горизонта и как раз упрешься рогом в экран. Неописуемое чувство, — думал я.