Да, такая я несчастная, мой дорогой молескинчик! Когда я немного очухалась, проблевалась очередной раз и почистила зубы пальцем в зубной пасте, заняла у соседки, стала осматриваться по сторонам.
Кроме меня в палате было пять человек женщин, не знаю, правильно ли так сказать: «пять человек женщин», скорее всего — нет, но почему-то хочется. Женщины дожидаются искусственных родов, четверо по медицинским показаниям — обнаруженные уродства плода, они постоянно ревут и звонят любящим мужьям с жалобами. Одна имеет социальные показания, так это и говорится — социальные показания.
Я на нее засмотрелась. Очень красивая девочка, несмотря даже на дряхлую майку и рваные мужские шорты — раскосые глаза, черные волосы, большой рот.
Звали ее Вера. Редкое сейчас имя вроде бы.
Мы с ней оказались тут самыми молодыми, она приехала в Москву из деревни, поступать в театральное училище. Но не поступила, конечно, работала нянечкой в детском саду, мыкалась по общагам, денег на съем квартиры не было, на еду-то еле-еле.
Меня только за сегодня и вчера посетили с передачками три человека, включая неожиданно Маргариту нашу Павловну, а Веру — только сестра, совершенная ее копия, раскосые глаза, черные волосы, большой рот, очень красивая, только старше. Принесла сморщенные темные яблоки, горчичный батон и сладкую простоквашу, жуть какая-то. Я поделилась с Верой сыром в нарезке, сосисками и колбасой, она была рада, ела быстро.
За едой — от благодарности, что ли? — Вера рассказала простую историю: в своем саду познакомилась с отцом одного из деток, рослый блондин, военный, стали встречаться и дружить. Далее она забеременела, а он перестал забирать ребеночка, стала забирать жена, мобильный блондина умер. Верой был раздобыт домашний телефон, трубку снимала жена, твердила, что нет его, нет дома, и она не знает, когда. Время шло, сроки были пропущены, все так неудачно и получилось, двадцать шесть недель.
А что родители твои, спросила я просто так. Ты что, ответила Вера, да они мне не то что помогать, они и разговаривать не будут со мной, они уже и сейчас, отец без работы второй год бухает, мать стирает там что-то на дому, нищета, и рады, страшно рады, что я уехала, даже не пишут мне почти.
Тут опять же надо сказать, что такая же история наблюдается у меня. Ну, примерно такая же. Родителям давно до меня нету дела, отец и так-то всегда был исключительно в делах старшей сестры и ее детей, а после своего триумфального освобождения из тюрьмы вообще. Сестра у него любимица и гений, выучилась на целого педагога русского языка и литературы. А я сбежала из дома в неполные семнадцать лет. Про мать лучше вообще не вспоминать. Я и не буду. Не люблю об этом.
Любимый же теперь не то что «временно недоступен», а «временно не обслуживается» — подозреваю, что он сменил номер. Это вышло недорого, не дороже всего остального, хотя никакой жены и детишек в детских садах у него не наблюдается. Какая разница.
Уфффф, блинский на фиг. Что происходит, теряюсь в догадках. Точнее, остаюсь в полных непонятках. Лежала себе в палате, никого не трогала, общалась с тобой, дорогой мой молескинчик, и рраз — открывается дверь, и входит… Кто, кто, угадай, угадай, нет, угадай! — входит Барыня, как всегда, роскошная. На ней шикарное пальто «цвета гнилой зелени», она как-то говорила сама, я слышала, и крошечная черная шляпка, причем она в ней не похожа на старуху Шапокляк или на толстушку английскую королеву, даже странно.
Я офигевала на кровати, в одной руке гелевая ручка, в другой — дневничок, напротив Вера грызла семечки и плевалась в ладонь. Барыня прошагала на своих высоченных каблуках прямиком ко мне и встала напротив. Чуть с ума не сошла от страха, мой милый молескинчик, клянусь, аж вспотела вся. Я решила, что она притащилась меня увольнять, а остаться без работы — все-таки полный отстой. Если разобраться — это было бы вообще чудесно, для полноты счастья от нежелательной беременности и неполадок со здоровьем.
— Здравствуйте, — официально произнесла Барыня, будто на совете каких директоров, — как ваше самочувствие? Я разговаривала с лечащим врачом, и мы сошлись во мнении…
И тра-та-та, что-то рассказывала дальше, как ОНИ совместно с врачом собираются меня лечить дальше, что проделают сегодня, что — завтра…
Я тупо молчала, иногда произносила отрывистые звуки, типа:
— А? Ы? У?
Барыня развернулась на каблуках и протопала к выходу. На полпути остановилась, проборомотала что-то себе под нос, вернулась и поставила мне на дряхлую крашеную тумбочку бумажный пакет из «Седьмого континента».
— Поправляйтесь, — попыталась она даже улыбнуться, — поправляйтесь, а потом поговорим.
И ушла окончательно. Вера смотрела Барыне вслед, как завороженная.
— Улетный прикид, — сказала она, — у нас у мамашки одной такие сапоги есть. Полторы тысячи евро стоят, она хвасталась. Ей любовник подарил… Из Италии привез…
Я полезла в мешок с продуктами, уже на последней стадии офигевания вытащила оттуда две банки красной икры, морской коктейль в пластиковом корытце, французский йогурт восьми видов и что-то еще, ага, минеральная вода, бумажные салфетки и ореховое ассорти.
Иногда жизнь начинает меня подвергать строгим проверкам на человеколюбие и верность заповеди «не злорадствуй». Например, сегодня у метро «Белорусская» встречаю старинного знакомца, очень прославившегося в свое время тем, что развелся с моей подругой и женился на девушке двадцати лет. (Правда, мерзавец?) Так вот, с того времени прошло много времени, у подруги давно все в порядке, и идет этот знакомец.
— Привет, — говорит мне, — сколько лет сколько зим, а я вот тут немного потерялся, не подскажешь, где магазин Органической Еды?
— Подскажу, — отвечаю я ему, — это тебе на Лесную надо. Сейчас налево, потом прямо. Там торговый центр какой-то, увидишь.
— Спасибо, — кивает головой, — а то мне надо зерна купить.
— Зерна купить? — удивляюсь.
— Ну да, специальное живое зерно, для проращивания. Жена велела приобрести, чтобы я на завтрак ел. И на ужин.
Говорит он это все и выглядит как-то малорадостно.
— Ну, — реагирую я, — разумно. Типа энергетического коктейля, да?
— Не знаю, — неуверенно пожимает плечами знакомец, — не знаю, а у тебя нет тридцати минут? Тут пиццерия классная, «Миа Флоренция». Пошли зайдем!
Мы заходим в пиццерию, он стремительно съедает большую пиццу и улыбается наконец. Покупает сигареты, закуривает с наслаждением. Я выпиваю свой чай.
— Знаешь, мне жена что сказала? — спрашивает риторически. — Она мне сказала, что я не имею права относиться поверхностно к своему здоровью. Она сказала, что так я помру через пятнадцать лет, а кому она будет нужна в сорок пять?
Видит мое негодующее лицо и быстро вспоминает, как нужно себя вести:
— Нет-нет, ты, конечно, всем нужна в сорок пять лет! Посмотри, как ты похудела! Просто я себя как-то странно ощущаю… Не знаю. Какой-то племенной скотиной, что ли. И потом. Вот вы все орали, что нашел малолетку, младше на двадцать лет, все дела. Малолетка-то она малолетка, а как сядет, как откроет рот, так сдохнуть можно. Рассказывает, что надо купить для дачного сезона и что она сварила из капусты еще. Никакого драйва!