— Как ты один справился? Плазменные панели, велотренажеры… Люстра, наконец. Твоя любимейшая люстра чешского хрусталя.
— Я не справлялся один. «Два брата и Газель» — очень популярный сервис. Приходят со своими коробками, мгновенно упаковывают вещи. Перевозят аккуратно. Каждую подвеску от люстры запаковали в слой бумаги.
— В слой бумаги, говоришь.
— Да.
— Ты молодец, все предусмотрел.
— Так ты заедешь к Марианне?
— Заеду, конечно.
— Передай мои благодарности. У нее было приятно. И еще… Черт! Вылетело из головы. Извини, сразу не сказал. Звонил Алексей. Волновался, ты два дня не писала.
— Спасибо.
— Вроде он собирается приехать. На Новый год. Эн эн гэ.
— Да? Хорошо, я разберусь.
Он отходит от двери, я присаживаюсь на бортик ванны, закрываю глаза. Завтра сначала навещу девчонку. А потом уже к Марианне. Свои две квартиры — на Кутузовском и в переулке Маяковского — она сдает, сама живет на наследственной даче в Переделкино. Сейчас выйду, посмотрю почту, наверняка Он что-то напутал, не может Алеша приехать сейчас.
«Привет, милый, немного не поняла, что там с твоим возможным визитом. Новых писем не обнаружила, что-то случилось? У меня все в порядке, много работы и хлопот по поводу нового офиса. Никак не можем оформить документы, получить договор, страшно сказать, сколько уже денег вложено в это все. Новый офис нам просто необходим, было выбрано прекрасное помещение, учитывающее все производственные номенклатурные нужды, просторный подвал для собственного участка полиграфии, ты знаешь, я давно об этом мечтала…»
Да, звонил Алексей. Я взял трубку с опаской. Хотя мелкая не может знать здешний телефон, но все же. Поэтому, взявши трубку, я промычал туда что-то неудобоваримое, жутким желудочно-кишечным голосом.
Чертов клоун.
«Добрый день», — сказали на том конце провода. И назвали меня по имени. И мне стало стыдно.
«Привет, Алексей», — сказал я, бросив притворяться.
Мамочка про него часто вспоминает. Какая-то непростая история была у них там, в его детстве-отрочестве-юности. Как-то слишком резко отбыл он в свой далекий колледж, в небывалой стране Швейцарии. В ответ на мои расспросы (отчасти заинтересованные) Мамочка так же резко обрывала разговор.
Мне трудно понять их отношения. В моем детстве не было вообще никаких отношений, потому что не было родителей. Также не было у меня брата, с которым я мог бы в шутку подраться, ни даже сестрички, про которую сплетничали бы соседки по коммуналке, — никого не было.
Только ты, мой ангел-хранитель.
Хочешь, поговорим об этом?
Часто я персонифицировал тебя. Узнавал во встречных ребятах (почему-то мне казалось, что мы должны быть ровесниками). Рисовал в тетрадке — до одного позорного случая в седьмом, что ли, классе. Девчонки увидели и подняли меня на смех. Тогда для конспирации я стал рисовать под картинкой подпись: Курт Кобэйн. Это не вызывало подозрений.
Мы должны были быть похожи. Поэтому я придумал тебе такие же светлые волосы — длинные, какие всегда мечтал носить, — и светлые глаза. В школе меня заставляли стричься, и женщина, которую я называл мамой, стригла меня сама — сперва ножницами, а потом старинной ручной машинкой, которая нещадно драла волосы (у нас не было денег на парикмахерскую). Потом, обкорнанный, я смотрел в зеркало в ванной и чуть не плакал.
Больше всего я мечтал увидеть в зеркале тебя, стоящего за моей спиной.
И успеть обернуться.
Итак, я искал тебя, как пела певица Земфира о чем-то похожем, — но так и не нашел до девятого класса. А потом… нашлось кому оттеснить тебя на второй план, мой ангел. Я знаю: ты милостиво позволил мне увлечься — или, точнее, дать увлечь себя. Наверно, ты смирился. А может, и сам хотел попробовать?
Питерцы знают: в старых коммунальных квартирах непременно отыщется хотя бы одна моложавая соседка, готовая выманить из райских садов детства хоть всех сразу местных подростков. Это я так сказал, для красивого словца, мой ангел. Не припомню в своем детстве ничего, хотя бы отдаленно похожего на райский сад. Может, в нем жил ты?
Моложавую соседку звали Лидией. Это имя почему-то напоминало мне селедку. Лет до тринадцати я вообще ее не замечал, а потом замечать меня стала она.
«Двинься-ка, малыш», — говорила она в коридоре, пронося мимо свои тридцатипяти-с-лишним-летние прелести, затянутые в линялый халатик. И я, сумрачно усмехаясь, вписывался в стенку.
Позже игра усложнилась. Через приоткрытую дверь я мог видеть, если хотел, как она переодевается.
«Интересно?» — однажды спросила она. Я был честным мальчиком и ответил: «Да». «Хочешь помочь?» — спросила она. А я ответил: «Сами справитесь».
Мне было четырнадцать, и у нас начались летние каникулы. Счастливое время: никаких вступительных, никакой абитуры, никаких Е*ных Государственных. Это счастливое время я проводил в городе, дурея от безделья. Тополиный пух уже летал по двору, а соседи разом собрались и съехали на дешевые курорты.
Все, кроме Лидии.
Никого не было дома, когда ей вздумалось мыться в ванне (в громадной коммунальной ванной, совмещенной с санузлом). От жары она приоткрыла дверь. Проходя мимо, я слышал ровное гудение газовой колонки и призывный плеск воды.
Можно было вымыться пять раз, но она все не выходила.
В одних трусах я сидел на кухне. Там (сказать по секрету) можно было отлить в раковину.
Наконец дверь ванной приоткрылась шире, и я услышал свое имя.
«Малыш, — позвала она. — Принеси полотенце из моей комнаты. Такое белое, махровое».
По коридору я проследовал мимо. Через щель она обрызгала меня пенной водой и заливисто засмеялась:
«Давай скорей, что же ты».
Меня трясло. Даже ты не знаешь, мой ангел, отчего меня трясло. А Лидия не знала и не догадывалась.
Я протянул ей полотенце и был схвачен мокрой и мягкой рукой.
С криком отскочил.
«Вот дурачок, — не унялась она. — Ну, подожди. Стой там».
Я прислонился спиной к холодной стене.
Завернутая в полотенце, как мумия, она выбралась из ванны. Мокрые волосы казались темнее, чем были. Темная сила приближалась ко мне, а я не противился.
Она провела мокрыми пальцами по моему носу. По шее. По груди. По животу. «Ммм, — промурлыкала она. — Ты посмотри. Наш малыш растет не по годам».
Послушно я посмотрел. Повинуясь ее руке, мои жалкие трусы сползли вниз. Я смотрел, не отрываясь, вытянув руки по швам. Малыш, которого позже так удачно назвали кельвином кляйном, вытянулся тоже — неуверенно вперед и, наконец, неудержимо вверх.