Опять последовал обмен быстрыми фразами на итальянском, во время которого Хейверс десятки раз слышала повторяющиеся слова E. coli и magistrate. И имя Лоренцо Муры. И имена Бруно, и Анжелины Упман. Из всего этого она смогла понять только, что сделка состоялась. Гарибальди объяснил ей, что они достигли понимания, а затем встал и пожал руку Ло Бьянко. Что это было за понимание, оставалось тайной до тех пор, пока Сальваторе не сделал еще один телефонный звонок, а затем не прошел в комнату, где находился Даниэле Бруно. Последний с непроницаемым лицом сидел за столом, ожидая новостей о том, состоялась сделка или нет.
Характер сделки стал понятен очень скоро. Стук в дверь объявил о прибытии техника, который принес с собой большой пластиковый контейнер с электронным оборудованием. Он стал раскладывать его на столе, а остальные внимательно за ним наблюдали.
Он начал подробно объяснять Бруно, что это было за оборудование и для чего оно предназначалось, но здесь Барбаре перевод был не нужен. Она узнала оборудование и поняла, какую сделку заключили Ло Бьянко и Гарибальди.
Даниэле Бруно все им расскажет. Это было абсолютно ясно. Но, кроме того, он встретится с Лоренцо Мурой, и придет он на эту встречу, «заряженный» микрофоном.
Когда вечером они вернулись в Торре Ло Бьянко, их встретили крики: «Папа! Папочка!» и звуки бегущих детских ножек. Маленькая девочка бежала из кухни, за ней вылетел мальчик ненамного старше, а затем уже появилась Хадия. Маленькая девочка, которую Сальваторе называл Бьянка, тарахтела, не переставая, и Барбаре показалось, что она говорит о ней, о сержанте Хейверс. Свой монолог девочка завершила тем, что подошла к Барбаре и обратилась к ней напрямую:
– Mi piacciono le Sue scarpe rosse [395] .
На что Сальваторе сказал ей любящим голосом:
– La signora non parla italiano, Bianca.
Бьянка хихикнула, прикрыв рот ладошкой, и сказала Барбаре:
– Мне нравиться красный башмаки тебя.
Хадия рассмеялась и исправила ее:
– Нет! Надо говорить «мне нравятся твои ботинки». – После этого она рассказала Барбаре: – Ее мамочка говорит по-английски, но иногда Бьянка путается, потому что она еще и по-шведски говорит.
– Нет проблем, детка, – ответила Барбара. – Ее английский просто великолепен по сравнению с моим итальянским. – И, обернувшись к Сальваторе, она добавила: – Ведь правда?
Ло Бьянко улыбнулся и сказал: «Certo», а затем жестом пригласил ее на кухню. Здесь он поприветствовал свою маму, которая была занята приготовлением обеда.
Было впечатление, что к трапезе она ожидает роту пехоты. На столах были расставлены большие противни с подсыхающей пастой, на плите булькал громадный котелок с соусом, из печки доносился запах жарящегося мяса, посередине стола стояла миска с салатом, а в мойке располагалась зеленая фасоль. Сальваторе поцеловал свою маму и сказал: «Buonasera, Mamma», на что она просто отмахнулась. Но взгляд, который она на него бросила, был полон обожания, и Барбаре она сказала: «Spero che abbia fame» [396] , кивнув в сторону еды.
«Fame?» – подумала Барбара. Знаменитость? Нет, это не то. А затем ее как током ударило – оголодавший [397] . И она ответила:
– Вот это совершенно точно.
– Совершенно точно, – повторил Сальваторе, а потом пояснил маме: – Si, Barbara ha fame. E anch’io Mama [398] .
Мамочка яростно закивала головой. С ее миром все было в порядке, пока люди, приходившие к ней на кухню, испытывали голод.
Сальваторе взял Барбару за руку и показал, что ей надо пройти с ним. Дети остались с мамой на кухне, а Барбара пошла за Ло Бьянко вверх по ступенькам. На втором этаже располагалась большая гостиная. В одном углу комнаты на неровном каменном полу стоял старый буфет. Здесь Сальваторе приготовил себе кампари с содовой. То же самое он предложил Барбаре.
Обычно Хейверс пила эль или пиво, но так как этого в меню не было, ей пришлось согласиться на кампари с содовой и надеяться на лучшее.
Ло Бьянко опять показал на ступеньки. На следующем этаже располагалась спальня его матери с ванной, которая казалась инородным телом в этой древней башне. На следующем этаже была его собственная комната, а еще выше – комната его детей, в которой сейчас располагалась Барбара с Хадией. Когда Хейверс поняла, что они заняли комнату его детей, она сказала:
– Черт возьми, Сальваторе. Мы ведь спим в комнате ваших детей, да? А с ними как же?
Он кивнул, улыбнулся и повторил: «Черт возьми, si», – после чего продолжил взбираться вверх по ступеням.
– Было бы здорово, если бы ты, партнер, получше говорил на английском, – сказала Барбара.
– Английский, si, – ответил он и продолжил восхождение.
Наконец они вышли на крышу. Здесь Сальваторе сказал: «Il mio posto preferito, Barbara» [399] , – и широким жестом обвел раскинувшиеся перед ними окрестности. На крыше располагался сад, с деревом, растущим посередине. Со всех сторон оно было окружено каменными скамейками и растительностью. По краю башни, со всех четырех сторон, проходил парапет, и именно к нему Сальваторе подошел, держа напиток в руке. Барбара тоже подошла к нему. Заходящее солнце окрасило крыши Лукки в золотистый цвет. Ло Бьянко показывал ей различные районы, здания и тихо произносил их названия, разворачивая ее в разные стороны. Хейверс не понимала ничего из того, что он говорил, кроме того, что он признавался ей в любви к своему городу. И есть во что влюбиться, подумала Барбара. С вершины башни она могла видеть кривые, вымощенные булыжником улочки старого города, еле заметные скрытые сады, овальную структуру амфитеатра и десятки церквей, доминирующих каждая над своим районом. И везде стена. Великолепная стена. В прохладный вечер, когда, как сейчас, город овевал ветерок с пойменной равнины, это место было частью рая.
– Это фантастика, – сказала она итальянцу. – Я никогда не была за границей и не думала, что когда-нибудь буду вот так стоять в Италии. Но хочу сказать: если что-то или кто-то заставит меня покинуть мой собственный маленький мирок и направиться за границу, то начну я именно с Лукки. – Барбара отсалютовала бокалом ему и городу и резюмировала: – Чертовски красиво.
– Чертовски правильно, – подхватил Сальваторе.
Она усмехнулась.
– Bene, партнер. Думаю, ты без проблем сможешь выучить наш язык.