Старый шкаф, с пузатыми смешными дверцами, одна постоянно вываливается, слетает с петель, надо бы сделать. Надо бы.
Три разноцветные сетки с игрушками, пианино Беккер в ореховом корпусе, клавиши слоновой кости, чудесный звук, настройщик, как заведенный, приходит раз в месяц. Стеллажи с нотами, шесть высоких полок, ноты никогда не выбрасывают. На одной из полок крупная клетка, с жердочки на жердочку перепрыгивает канарейка Настя, очень молчаливая.
Настя любит квашеную капусту и чтобы играли на пианино.
На стене — большущий рекламный плакат с несчастным заблудившимся человечком и забавным стишком: «По белому-белому полю я шел, проклиная весь свет, я думал: скорей бы на волю, в наш офис, где есть Интернет!»
Умник Петров не говорит ничего.
Петров любит коктейль Мохито. Он соблюдает все правила приготовления, отыскивает все нужные ингредиенты: именно лайм, именно мята, не лимон, не душица и не листья черной смородины. Петров в душе педант и верен своим предпочтениям, он потягивает Мохито через полосатую трубочку, слушая двойной альбом «Битлз».
Он мог бы, конечно, для известной разрядки напряженной атмосферы рассказать любимой женщине, что песню «Yesterday» сочинил Пол Маккартни и назвал ее «Scrambled Eggs», то есть яичница, поскольку напевал мотив с первыми пришедшими на ум словами: «Scrambled eggs, oh, my baby, how I love your legs…» («Яичница, о моя крошка, как я люблю твои ножки…»).
Но ему кажется, что это лишнее. Ему кажется, что любимая женщина не замурлыкает умиротворенно божественную мелодию, а развернет его затылком к себе и неторопливо снимет скальп.
Поэтому Петров предпочитает помолчать.
Он знает, что сейчас уйдет, а она — заплачет. Потом успокоится. Умоет лицо. Увяжет длинные волосы в один из вариантов тяжелого узла. Поведет дочку в музыкальную школу для одаренных детей, будет терпеливо ожидать ее в прохладном темноватом холле, читая какого-нибудь невозможного Бьерна Страуструпа «Язык программирования C++», или распахнет для работы ноутбук.
Черт возьми, музыкальной одаренности в его семействе не было никогда, не то чтобы в Малых Вяльцах не видали рояля… Хотя, может быть, и не видали.
Его поводы — очень серьезные поводы. Любимая женщина знает. Но как она сейчас говорила: о, как ты испугался! Да — он испугался.
от кого: [email protected]
кому: [email protected]
тема: Внешний раздражитель
Твоя передачка, или как там называется по законам жанра посылка хромому, убогому и гнойному, — это просто НЕЧТО! Дорогая Курица, замечательный набор из зеленого «Джека Даниэля», шоколадного набора и винограда не может быть мною использован еще долго, очень долго. К сожалению. Так что забирай обратно, курья твоя голова. Без обид. Знаю, знаю, ты хотел меня порадовать, и тебе это удалось. Смеялся я долго. Сейчас получаю удовольствие просто разглядывая нарядную бутылку.
Ярко представляю себе обжигающий виски, и как мы его пили — изо рта в рот, или надо сказать «вкушали»? или тебе больше понравится «из уст в уста»? — нет, это чужие слова, чужая речь; в первом классе на празднике букваря я представлял «Родную речь», а Таня — букву «О», а всего неделю назад я отхлебывал виски из твоего рта, зеленого «Джека Даниэля», он дружески обволакивал десны, обнимая каждый зуб, ужом проскальзывал в горло, настойчивым портновским сантиметром обхватывал грудь, и только потом — успокаивался и отдыхал.
Вкус запретного поцелуя, тайного удовольствия, мелкое, выковыренное вязальной спицей отверстие в монументальной стене, отделяющей нас от их рая.
Это лишнее уже, прости меня, я страшный болтун — если с тобой.
Испытал сегодня чувство легкого ужаса. Когда я вышел в больничный коридор — с четкой целью отыскать в отделении холодильник — остановился полюбопытствовать на местную стенную газету. Увидел знакомое женское лицо. Причем я же знал, идиот… Но как заколотилось сердце.
Реверс в прошлое — непростая штука, даже ожидаемый, даже собственноручно организованный, особенно — в страшное прошлое.
Как моя любимая, бессердечная Наташа? Тысяча хорьковых поцелуев — и тебе, и ей.
* * *
Ночь — кошачье время, а кошка — ночное животное, успокаивающий кивок в сторону симметрии, что может быть лучше.
Наташа любила обниматься с темнотой, темнота всегда нежна к кошкам.
Часто приходилось слышать абсолютно неуместные сравнения того или иного человека с кошкой или котом. Наташа возмущенно стукнула хвостом. Межзвездные расстояния пролегают между ними, и никто из человеческих представителей не может быть отождествлен с кошачьим.
Из дневника мертвой девочки
Бессонница — своеобразная плата за богатое воображение. Немного похрапывает у себя бабушка, разложив аккуратно по подушке нетугую ночную косу, стонет и ругается сквозь зубы мама — если она ночует дома, конечно. Ты давно спишь, из-под одеяла не торчит даже носа, любишь укрываться с головой. А я лежу, хлопаю ресницами, считаю сначала надоевших овец, потом ноги у надоевших овец, потом завитки шерсти у надоевших овец, потом овцы надоедают мне окончательно, и я начинаю считать что-нибудь другое. Букетики на бумажных обоях — их восемьдесят семь на одной стене, сто двадцать пять — на другой, а у третьей стоит огромный шифоньер. Вспышки света на потолке — иногда за полчаса не дождешься ни одной, пальцев на руках у меня десять, на ногах десять, пупок один, и я очень рано соображаю, что руку можно положить ниже пупка, медленно опускать ее еще ниже, пробраться под ситцевые цветочки смешных трусов и надолго забыть про овец.
Со временем я начинаю любить свои ночи без сна, иногда это самое лучшее, что случается за день, точнее — за сутки. Лучше, чем блинчики с изюмом на завтрак, лучше, чем веселая беготня на переменах, лучше, чем «отлично» по специальности, чем клубничная жвачка в дар от состоятельной одноклассницы. Лучше, чем долгожданное «Вокруг смеха» на 1 апреля, лучше, чем подарки на Новый год, лучше, чем новая книжка «Трое в лодке не считая собаки», взятая в библиотеке на пять дней.
Со временем я привношу некоторые новшества в ритуалы бессонницы, по-латыни insomnia, например, додумываюсь сопровождать движения собственных рук видеорядом. Фантазирую, фантазирую.
* * *
В сыром больничном холле со стертым линолеумом уже неразличимого, но безобразного рисунка, в окружении плакатов с бодрыми стишками: «Перенесшим операцию на желудке / питаться надо пять раз в сутки» и бесконечной клятвой Гиппократа, синей на белом фоне, встретились три женщины. Два врача. И одна не-врач.
Маша уставилась на Юлю. Юля уставилась на Машу. «Это ты?!» — только что проговорили они хором и не ответили друг другу.
«Конечно, это Машка, — думала Юля, — прекрасно выглядит, такая свеженькая, какая-то тугая, наливное яблочко, хочется глупо восклицать: кровь с молоком! кровь с молоком! Хотя, если разобраться, вздор полнейший… Кровь-то с молоком… Гадкая смесь. Сколько же мы не виделись… Посчитать. Лет семнадцать, что ли, или пятнадцать. Ба-ра-бан-ной дробью какой-то… простучали эти самые сколько-то лет».