И были сотни пустых потерь.
И начинался их путь назад
Шагами первыми от дверей.
В конце гондолы неожиданно обнаружилась овальная металлическая дверца, которую дед, не сбавляя темпа, небрежно вышиб ногой и шагнул в образовавшийся проем.
Прежде чем последовать за ним, Лабух обернулся. Дайана встала. Глухарь удерживал ее руку и пытался что-то объяснить, но она, казалось, не слушала его. Лабух повернулся к проему и увидел под собой вместо прежнего буколистического пейзажика иссеченный трещинами улиц коричневый такыр Старого Города. Вниз летел дед Федя в обнимку с баяном. Словно сводный оркестр на военном параде, дед Федя, закончив один марш, сразу же принимался за другой. Снизу доносилось бодрое:
Мы красная кавалерия и про нас
Былинники речистые ведут рассказ...
Лабух последовал за ним и, стремительно падая на город, понял, что уже утро.
Как всегда утром, гулко ударило сердце и полетело в пустоту, словно ощутив непоправимое, в который раз успело зацепиться за что-то и закачалось верх — вниз, словно детская игрушка. Были когда-то такие пестрые колобки на резинке. Давно. В детстве.
Потом Лабух вспомнил, что на диване дрыхнет Мышонок, и тихо обрадовался. Впрочем, Мышонок, как выяснилось тотчас же, вовсе не спал. Он в одних трусах топтался возле стенного шкафа, пытаясь открыть дверь. Лабух поднялся, нащупал потайной штырь, запирающий шкаф, выдернул его и откатил сдвижную переднюю стенку, после чего отправился досыпать. Мышонок вытащил из шкафа свой драгоценный «Хоффнер» и немедленно включил его. Он пробовал свой любимый бас, нисколько не заботясь об остальных обитателях дома, проверяя все режимы, в том числе и полный голос. Поскольку жрать в доме все равно было нечего, пришлось окончательно просыпаться, подстраивать гитару и присоединяться. Так что вместо завтрака, на радость — а может быть и не очень на радость — всему кварталу прозвучал небольшой концерт из популярных и не слишком музыкальных произведений. Сначала они с большим чувством — а как же иначе, тема была весьма актуальной — исполнили «Бросьте десять центов, я ж ваш брат!». Потом вошли в раж и выразили свое отношение к деньгам, сыграв знаменитое «Money». Но не то слащаво-салонное, которое «мани — мани — мани...», а подлинное, флойдовское, с грозным лязганьем печатного станка, очень умело изображаемым Мышонком путем ритмичного лягания ведра с пустыми пивными банками и бутылками. Отдав должное классике, они перешли к авторским произведениям, что выразилось в исполнении некогда популярной композиции с душераздирающим названием «Расскажите мне про любовь!», посвященной в свое время той же коварной Дайане. Сообщив напоследок всему кварталу про то, что «от любви никуда не уйти!», они поняли, что, играй не играй, а есть все-таки хочется, а значит, пора собирать инструменты и идти лабать. На Старый Танковый.
— Слушай, Лабух, а я ведь через Ржавые Земли и Полигон босиком не пройду, — пожаловался Мышонок, — кеды мои сам знаешь где остались, а Ржавые Земли на то и ржавые, что там сплошные железяки. У тебя хожней каких-нибудь лишних не найдется, а?
Лабух кряхтя полез в стенную нишу, выворотил кучу старой обуви, порылся в ней, морщась от едкого запаха кожи и засохшего гуталина, и, наконец, выудил пару роскошных, почти новых сапог коричневой кожи с острыми носами, украшенными латунными мысками. Кроме того, на задниках сапог имелись кокетливые латунные же цепочки.
— На, владей, если подойдут, конечно. Я в них когда-то на свидания с Дайанкой ходил. Кучу бабла, между прочим, за них отвалил, на струнах экономил. И вообще, это, знаешь ли, ручная работа, раритет. Не выделывают нынче таких сапог.
Мышонок натянул раритетные сапоги, пошевелил пальцами, пару раз подпрыгнул и сообщил, что обувка ничего, подходящая, хотя, конечно, с его любимыми кедами ни в какое сравнение не идет. Потом подумал немного, решительно оторвал цепочки с задников — «Еще зацепишься за что-нибудь!» — и, наконец, остался доволен.
— Ну что, двинули? — Лабух взял гитару, натянул куртку, с сожалением оглядев прорехи в полах, и они вышли во двор.
На дощатой скамейке, за грубо сколоченным столиком, где обычно собирались местные алкаши, весь в боевых барабанах восседал Чапа в компании нескольких деловых. Кроме того, во дворе стояли, сидели, лежали подворотники всех мастей и размеров, шмары, телки, чувихи, кажется, где-то в глубине двора маячило несколько хабуш со своим пастырем. В общем, каждой твари по паре.
Музима сама вылетела из кофра, Мышонок за спиной лязгнул затвором своего «Хоффнера», а в голове билось — Как же так... Дайана ушла к глухарям, а Чапа, значит...
— Чуваки, до чего же я рад вас слышать, — провозгласил Чапа, вставая. — Иду себе, вдруг слышу, кто-то лабает, да так клево — ну, думаю, не иначе как Лабух! Проснулся уже. Да выключи ты свою стрелялку, тут люди собрались музыку послушать, а не друг дружку убивать!
Какая-то крутая телка, длинноногая, с круглым пухлогубым лицом, осторожно выглянула из-за спины своего дружка и, по привычке капризно растягивая слова и картавя, попросила:
— Можно еще раз ту песню, ну, которая про город и про любовь?
И Лабух понял, что они и в самом деле пришли слушать. Теперь это были не деловые, не подворотники, не хабуши — это были слышащие, и они ждали от него музыки.
Тепло зародилось где-то в затылке и хлынуло через предплечья, ударив в сразу же раскалившиеся кисти рук, делая пальцы длинными и горячими, — и началось!
...Взвился над Старым Городом древний гитарный рифф, придуманный давным-давно великим лабухом Иоганном, из затакта нежным и глубоким стоном вступил «Хоффнер» Мышонка, и когда Лабух ударился оземь мощным септом — грохнули барабаны Чапы. А потом бас задышал низкими и хриплыми синкопами, как дышат в горе или в любви, но Чапа не дал им упасть, и большой барабан забухал, огромный, словно сердце города, и остальные Чапины барабаны и барабанчики заколотились, а как же иначе, ведь они сейчас были сердцами людей, живущих в этом городе.
...Тонет город в тумане
В серебристой пыли,
И застыли дома —
Корабли на мели,
Нынче город безмолвен,
Нет у города слов...
Расскажите мне
Про Любовь!
Теперь гитара била редкими слитными аккордами, и бас Мышонка осторожно поддерживал ее, словно одинокую женщину — это была площадь с грязновато светящейся оторочкой ночных киосков по берегам, и все-таки — это был отдых. И сердце города билось почти как прежде, только чуть-чуть сбоило.
Где же эти слова —
Не позвать, не сыскать,
Голоса посрывав,
Прилегли на асфальт,
Будет утро,
Тогда их отыщет любой...
Расскажите мне
Про Любовь!
И снова Лабуха швырнуло на землю, но он и на этот раз устоял, а за спиной рваным контрапунктом, задыхаясь, зарычал бас Мышонка, и бешено заколотились быстрые маленькие сердца живущих.