– Это католический крест, – пояснил Малькольмов. – В отличие от православной щепоти, открытой ладонью и с левого плеча на правое. Я так привык креститься.
– Хотите сказать, что давно креститесь?
В голосе незнакомца Малькольмову послышалось некое ревнивое чувство.
– О себе я ничего не хочу сказать. Я только лишь собирался заметить, что Бог ведь один и у православных, и у католиков.
– Джизус Крайст, суперстар, – уважительно произнес незнакомый страдалец. – Между прочим, он снова входит в моду.
Малькольмов поначалу немного разозлился на своего спутника, будто бы обиделся за Христа, но потом подумал – что я за дурак злиться на жителя лужи!
– Вставайте, дурачина-простофиля! Хватит, помолились, идемте на укол.
…Секретный стограммовый шприц влил в ночного пациента смесь секретнейших витаминов. Уже выходя из процедурной, Малькольмов оглянулся. Пациент удивительно быстро ожил от секретного снадобья. Огромный, веселый и наглый, он лежал на кушетке и поглаживал по заду капитана медслужбы, медсестру Марину. Нет, подумал Малькольмов, этот человек не пропадет в этой стране, если уж даже из грязной лужи поднимает его не участковый врач, не обыкновенная «скорая помощь», а светило науки, гений, консультант УПВДОСИВАДО и ЧИС!
Малькольмов-то сам не был человеком столь удачливым: вот хотел просто выйти из поликлиники на чистый воздух и заблудился. Теперь он шел по бесконечным, покрытым пушистым пластиком коридорам кузницы здоровья, не встречал ни души и не видел ни малейшего намека на выход. Что ж, подумал он тогда, давайте не терять времени даром и размышлять. Он шел теперь по лабиринту и размышлял о лимфатической системе.
Сколько уже лет он сегмент за сегментом описывал и изучал лимфатические пути и ганглии человека и других приматов. Сколько уж он фильтровал, центрифуговал, пересаживал, замещал, возмещал, перемещал… Таинственная Лимфа-Д – вот была цель его бесконечных поисков.
В далекие времена, в конце пятидесятых, в какой-то интеллектуальной трущобе одной из столиц завязался спор, и далеко не по трезвому делу. Интеллектуалам тогда всюду чудился обман. Чудился им обман и в натуральной физиологии. Обман, обман… порежешь палец – из тебя вытекает соответствующая жидкость, смесь эритроцитов, лейкоцитов, прочая херация… распорешь душу – льются «невидимые миру слезы»… а уж не Лимфа-Д ли льется? Так вот и стали спорить: одни кричат, если и есть такая лажа в человеке, как твоя, Генка, так называемая Лимфа-Д, то выделить ее или даже нащупать невозможно и никогда нельзя будет! Малькольмов сатанел, кричал – обыватели, уроды, ничего вы не понимаете! А ты понимаешь, корифей? Я? Я хоть и не понимаю, но чувствую, я иногда чувствую близость тайны, я иногда под микроскопом вижу странные вопросительные знаки судьбы. Он пьян, чуваки! Да он бухой, как конюх! Тогда одна из девушек, пшеничные волосы, высокая грудь – эротический эталон тех времен, предложила обратиться за советом в смежные области молодого творчества. Малькольмов эту идею неожиданно поддержал. Девушка, лицо которой потом он никак не мог вспомнить, стала звонить в другие трущобы, в гнездовья новой молодежи, к скульптору какому-то, к джазмену, к писателю, к физику…
Везде тогда пили, везде спорили, везде звали девушку к себе. Никто, конечно, не сомневался в существовании Лимфы-Д, но каждый считал, что не медицинское это дело. Медики, дескать, пускай архиерейские насморки лечат, а уж об открытии тайн они позаботятся, они, мудрецы и поэты, фишки тем более. Малькольмов тогда обозлился, всех «смежников» назвал олухами и покинул и свою компанию, прихватив, конечно, с собой девушку, и весь остаток ночи с горечью ее любил.
Утром, забыв девушку, он стал изучать лимфатическую систему, надеясь когда-нибудь наткнуться на потайную дверцу в этом необозримом млечном лабиринте. Так он и изучал ее в свои сокровенные вдохновенные дни, когда тошнота от практической жизни, от успехов и от всего прочего подступала к горлу. Тошнота проходила, подступали озарения, потом снова приближалась тошнота, уже другая.
Тогда на столе появлялась бутылка. Малькольмов влезал в студенческие джинсы, кружил по Москве, просыпался норой в других городах, то на юге, то в Сибири, бурно выражал свои чувства, то есть нес всякий вздор в каких-то летящих платановых аллеях, и тогда ему казалось, что он близок к заветной дверце, еще чуть-чуть… Протрезвившись, он не мог вспомнить этого «чуть-чуть».
«Чуть-чуть», эта растленная блядь-сирена, манила его от бутылки к бутылке, от обмана к обману, но в руки не давалась. Когда ты пьян, ты вроде катишься вниз по горной реке: поток силен, но цель твоя близка, хоть путь твой и бесконечен. Трезвым ты идешь вверх, путь твой короче, труднее, вернее, но цель бесконечно удалена.
…Из-за угла коридора вдруг забрезжил мерцающий свет. Так и не приступив к научным размышлениям, Малькольмов ускорил шаги, надеясь найти за углом выход на улицу. Он завернул за угол и вместо выхода увидел перед собой молчаливо мерцающий телевизор.
Заканчивался горячий телевизионный денек столицы, и здесь, в темном холле секретной поликлиники, с экрана читал свою ночную речь некий идеологический генерал-комментатор. Звука не было, генерал только губами шевелил. Когда он опускал глаза к своей невидимой бумажке, подбородок его ложился на многочисленные складки дряблой кожи, и перед нами была вполне привычная фигура мрачноватого бюрократа. Что говорил нам этот бюрократ? Что-то вполне привычное: «…опираясь на решения… растить беспредельно преданных… беззаветным трудом на благо… выражает единодушное одобрение…» Когда же он поднимал голову, из кожных складок быстро выглядывала мордочка молоденького хорька.
И в этом хоречке тоже течет космическая, таинственная как «прана» Лимфа-Д? Утром под окнами вот этой же поликлиники тащился какой-то лабух, стареющий мальчик с саксофоном в футляре. Он поймал брошенную ему кардиограмму, ухмыльнулся, зашел в магазин полуфабрикатов и вдруг оттуда вылетел прелестный гогот молодого шалого сакса. Ночью тип с медными пуговицами лежал в грязной луже и размышлял о спасении какого-то мальчугана, какой-то старухи. Да ведь и старушка эта, Божья незабудка, мелькала днем, и не один раз, толкала перед собой колясочку с румяным мальчонкой. Теперь вот с телевизионного экрана бюрократ-хорек показывает человечеству свои ракетные зубки. И во всех в них струится моя заветная Лимфа-Д.
…Однако выхода отсюда уже не найти. Садись теперь в это мягкое секретное кресло и смотри на это лицо. Перед тобой удивительное лицо. Перед тобой
Зощенко и Булгаков открыли этот тип в двадцатые года. Теперь коммунальный хам завершил свое развитие, обрел мечту своих кошмарных ночей – генеральские звезды, вооружился линзами здравого смысла, причислил себя к сонму телевизионных светил.