Ничего. Ни ответного звука, ни тени. «Интересно, сколько здесь народу? – внезапно подумал Дэмьен.– У Оракула, помнится, что-то около десятка приближенных слуг, вдвое больше Хранителей, а жрецов... черт, она же мне говорила... много, в общем. Хотелось бы знать, где они. Под землей? А может, стоят рядами вдоль стен, просто я их не вижу?»
Последняя мысль немного позабавила его, и, когда он крикнул в третий раз, в его голосе явственно слышалась улыбка.
– Я пришел к Гвиндейл!
Черт. Вот это зря. Она может решить, что он смеется над ней. На всякий случай он подождал еще какое-то время. Потом тихо вздохнул. Ему уже не хотелось смеяться.
Кажется, она в самом деле на него разозлилась.
Дэмьен помедлил еще немного, ожидая чуда, потом вынул из кармана подобранную в бору шишку. Он взял ее, не рассчитывая всерьез, что это поможет,– просто поддался минутной ностальгии, но теперь понял, что, раз уж Гвиндейл настолько сильно злится на него, значит, она тоже терзается этой ностальгией. Он сжал шишку пальцами, почувствовав, как впились в кожу шероховатые уголки, сделал несколько шагов вперед, остановился на расстоянии вытянутой руки от того места, где начинался водоворот арок, нагнулся и положил шишку на пол. Отступил, скрестил руки на груди.
И больше не стал звать.
Она появилась через семь ударов его сердца. Ей всегда нравилось это число – она была немного суеверна. Дэмьен знал это и потому не был удивлен ее появлением.
Она вышла из центральной арки, подошла к шишке, опустила голову, смотрела вниз несколько долгих мгновений, потом подняла ее. Дэмьен с улыбкой наблюдал, как она нерешительно вертит шишку в тонких прозрачных пальцах, точно так же, как он в бору час назад. Он знал, о чем она думает, и она знала, что он знает. Это было справедливо. Не только ей быть всезнающей, в конце-то концов.
– Я все пытаюсь вспомнить, какая тогда была погода,– вдруг произнесла она, и Дэмьен почувствовал, как невольно покрывается приятным ознобом от почти забытого звучания ее мягкого, слабо звенящего голоса.– Все пытаюсь и не могу. Один-единственный раз мы были в лесу, а я забыла.
– Солнце,– уверенно ответил он.– Было солнце. Не очень яркое, но теплое. Была осень... как сейчас.
– Это я помню,– без нетерпения перебила она.– Помню желтые листья... ты осыпал меня желтыми листьями и говорил, что так странно видеть меня на их фоне. Что я смотрелась бы естественнее в зимнем лесу. Но разве я виновата, что в тот раз ты приехал осенью, а не зимой?
Так. Вот и начались упреки.
– Гвиндейл, было солнце,– мягко сказал он.– Я помню совершенно точно. И важно это. А не то, что мы тогда говорили.
Она взметнула на него глаза, и в них впервые промелькнуло негодование.
– Это верно,– сердито подтвердила она.– То, что ты говоришь, никогда не важно. Потому что ты всегда врешь.
– Не всегда,– попытался защититься Дэмьен, осторожно шагнув к ней. Она не отступила и не велела ему оставаться на месте, и его захлестнула волна облегчения. Гвиндейл продолжала задумчиво рассматривать сосновую шишку, и он воспользовался этим, чтобы заключить ее в требовательные объятия. Она опомнилась, когда было уже слишком поздно, и возмущенно отпрянула, но не попыталась высвободиться.
– Ты мерзавец! – обиженно выкрикнула она, изумив его до глубины души таким всплеском эмоций.– Я ведь ждала тебя! Ждала и ждала! Почему тебя так долго не было?!
Дэмьен застыл, мгновенно поняв свою ошибку. Конечно, что еще она должна была подумать, когда он ведет себя, как прежде, поддевая ее и распуская руки на третьей минуте встречи? Он поспешно отпустил ее и шагнул назад, опустив голову и малодушно избегая ее взгляда.
– Я не знал, что для Оракула три года – это долго,– неловко сказал он, чтобы хоть что-то сказать, отчаянно пытаясь найти способ выпутаться из дурацкой ситуации, в которую поставил сам себя так опрометчиво, вернее, так привычно.
– Что ж, теперь будешь знать! – заявила Гвиндейл, и к обиде в ее голосе теперь примешивалось удивление – она уже оттаяла и не понимала, почему он так внезапно отстранился.
Несколько мгновенией они молчали, потом она сказала:
– А ты изменился.
– Зато ты ничуть не изменилась,– честно признался он, ничем не рискуя при этом заявлении. Так и должно быть. Возможно, время и существует для души Серого Оракула, но не для ее тела.
А тело все то же. Тонкое, призрачно-серое, закутанное в дымчатую газовую ткань, струящуюся вдоль изогнутых линий неестественно узкой талии и бедер, с восковыми ступнями и кистями, худыми плечами и поразительно тонкими и длинными руками, странное тело, нечеловеческое тело – и в то же время волнующее, страстное – возможно, благодаря истинно божественной гибкости и грации. Дэмьен знал, что Гвиндейл не всегда была такой – родилась она обычным человеком, хотя, конечно, была более хрупкой и маленькой, чем ее сверстницы. Серый храм сделал ее тело таким, каким его знал и любил Дэмьен. Впрочем, должно быть, его вкус все же был несколько извращен.
И, конечно же, лицо. Ее безупречно прекрасное серое лицо. И серые губы. И серые глаза под серыми бровями вразлет. Глаза, кажется, стали еще старше, хотя вряд ли это возможно.
Гвиндейл негромко вздохнула, поежилась, обхватила плечи руками, в одной из которых продолжала неловко сжимать шишку. Она сохранит ее, внезапно понял Дэмьен. Чем бы ни кончилась их сегодняшняя встреча, сохранит.
– Ну что же ты?..– тихо спросила она, и Дэмьен едва не застонал. Конечно, она должна была задать этот вопрос, но он почему-то до последней минуты надеялся, что не задаст.
– Гвиндейл... кое-что... изменилось,– деревянно ответил он и сглотнул, уловив едва заметный туман в ее глазах. Потом вдруг набрался решимости и твердо добавил: – Нет, все изменилось. Ты даже не представляешь...
– Представляю,– перебила она его неожиданно тихо и мягко, и Дэмьен, вздрогнув, смотрел, как она подходит к нему вплотную, не отпуская его взгляда.– Представляю,– повторила она, коснувшись ладонью его груди. Ее тонкие, как паутина, серые волосы беззвучно колыхались вокруг узкого спокойного лица.– Ведь я же все-таки Оракул.
Он не смог сдержать вздох облегчения и накрыл ее кисть ладонью.
– Я думал, что ты...– начал он и осекся, когда она подняла руку и легко коснулась бугрившегося на его щеке шрама. Он и забыл, как холодны ее пальцы. В минуты особенно жаркого соития он этого не замечал, но теперь почувствовал особенно четко. Конечно. Когда они виделись в последний раз, у него еще не было этого шрама.
Гвиндейл осторожно провела по рубцу пальцем, озабоченно рассматривая его, потом произнесла:
– Что-то здесь... В этом дело, да?.. Тут нет боли... тут изумление... страх... и пустота, но боли нет. Да, пустота, это хуже всего. Она разрезала тебе не лицо, а сердце... и выпотрошила его. Там было немного... там почти ничего не было, но она и это забрала.