...И вот опять он, спокойный, сильный, мертвый, в черном, лицо против солнца, волосы треплет ветер, и думает, будто сможет – так. Спасибо, папа, спасибо, я стольким тебе обязан. Как прекрасно, когда кто-то замечает в тебе талант и даже находит способ развить его. Это приятно, это льстит, это помогает найти свое место в жизни. Все равно какое. Главное – оно есть. Спасибо, папа, думает он почти с нежностью и рывком высвобождает меч из сдувшегося, словно воздушный шар, живота наемника, изнасиловавшего дочь эсдонского торговца пряностями. Спасибо, спасибо. Я многим тебе обязан, слишком многим, чтобы ты мог жить с этим и дальше. Ученик превзошел учителя, верно? Гордись мной. Ты ведь гордишься? Так хочется, чтобы ты хоть раз похвалил меня. Ну, скажи: горжусь, Дэмьен. Скажи! А ведь не скажешь – это больно, почти до слез. Не скажешь. Даже не подумаешь. Почему, папа? Я же все сделал правильно. Ты говорил, что это — правильно. Почему же теперь в твоих мутнеющих глазах лишь ненависть, ненависть, ненависть...
...А потом ты. Ты-ты-ты-ты-ты. Твои глаза – как мои, только живые. Конечно: ведь ты живая. Ты-то живая. «Это! Была! Моя! Семья!» – И удар головой об стену, до искр. И эта музыка: светлая, тихая, вездесущая, как параноидально упорный стук дождя о за– крытые ставни,– песня о мосте через снег в Вейнтгейме. Прости меня, прости прости прости, если сможешь, конечно. Но ты не можешь. Или не хочешь. В твоих-моих глазах я все равно вижу ненависть, ненависть, ненависть...
Тогда я думал, что ко мне.
...Ненависть, ненависть...
Ненависть.
Твоя ненависть, Диз даль Кэлеби. Никогда – моя.
Они разжали пальцы одновременно. Отпрянули: он – с изумлением, потрясением, разочарованием, почти брезгливостью, она – с ужасом, отчаянием, пониманием, с залитым слезами лицом. Посмотрели друг на друга: одинаковыми глазами в одинаковые глаза. Молча.
Они уже все друг другу сказали.
Дэмьен повернулся и, не проронив ни звука, быстро вышел из гостиницы. Диз проводила его взглядом, потом рухнула на стул и, уронив голову на руки, зарыдала – громко, отчаянно, навзрыд.
Хозяйка, прислуга и посетители ничего не заметили – ни Диз, ни Дэмьена, ни их разговора, длившегося меньше мгновения для окружающих и годы для них самих, ни сухой сосновой шишки, одиноко лежащей на липком от грязи столе.
* * *
Дэмьен быстро мерял шагами мостовую, опустив голову и высоко подняв воротник плаща. Больше всего ему сейчас хотелось вернуться в «Черную цаплю», забрать свою кобылу, если, конечно, хозяйка еще не продала ее, и уехать отсюда к черту... и даже дальше, если будет на то воля богов. Но он не сделал этого: ему нужно было хоть немного остыть. Если бы он вернулся сейчас и эта маленькая рыжая сучка еще была бы там, он убил бы ее голыми руками.
Хотя, впрочем, она и этого не стоила.
Каким же идиотом он был. Сейчас это его почти восхищало. Хотелось смеяться, хотелось врезать кулаком в ближайшую стену, разбив до крови костяшки пальцев. Но разве это что-то изменит? Разве вернет ему последние два месяца... черт, последние три года жизни? Годы, выброшенные на ветер, годы глупого и бездумного служения никогда не существовавшему богу. Годы, когда он искренне думал, будто может стать кем-то другим... будто должен стать кем-то другим. Будто то, чему он верил до сих пор, неправильно. А это была единственная абсолютная правда, которую он когда-либо знал.
Потому что Диз даль Кэлеби, изумительная малышка Диз, тоже сломала свою жизнь из-за него, но лишь потому, что была зверем. Она не смогла простить, что он отнял ее законную добычу. За это она мстила ему – за себя, а не за других. И неважно, что где-то внутри ее мертвым сном спала маленькая девочка, изнасилованная старшими братьями, девочка, которую готовили стать блистательной леди и которая много – слишком много – знала о чести и о том, что этим словом когда-то называли, и слишком много об этом думала. Все это не имело никакого значения, потому что девочка спала слишком крепко. А в ее теле жил зверь.
Он-то думал, она идет за ним ради любви. А она шла ради ненависти.
Она ничем не отличалась от других.
Он стал вспоминать лица – десятки и сотни лиц, испуганно сжавших в себе глубоко затаившееся облегчение, лица, которые он любил за то, что они всякий раз подтверждали правдивость слов его отца, и презирал за это же. Ее лицо больше не выделялось среди мутной массы ярким лучом слепящего света – он искал это лицо, лихорадочно листая страницы чужих жизней, и не находил его. Больше не находил.
Она ничем, ничем не отличалась от других.
Господи, почему же он не увидел этого раньше...
«Так, говоришь, ты знала, Гвиндейл? Говоришь, знала?!»
Дэмьен остановился, повернулся к ближайшей стене и, стиснув руку в кулак, со всей силы врезал в ровную диабазовую кладку. Пальцы взорвались болью. Дэмьен отряхнул выступившую на фалангах кровь и вдруг услышал, как кто-то тихо ахнул. Порывисто обернулся и увидел ребенка, сидевшего на земле в нескольких шагах от него. Ребенок выронил деревянную куклу, с которой играл за миг до этого, и смотрел на Дэмьена широко раскрытыми, изумленными, взрослыми глазами. Эти глаза что-то – кого-то – неумолимо ему напоминали, но, как он ни силился, так и не смог вспомнить кого.
– Сударь, вам больно? – чуть слышно спросил ребенок.
– Да,– сказал Дэмьен, неотрывно глядя на него.
Ребенок нагнулся, поднял куклу, неуклюже сунул ее меж маленьких круглых колен, вытянул тонкую шею, разглядывая свое сокровище, и Дэмьен увидел большую открытую язву у него под подбородком.
– А когда больно,– прошептал ребенок,– надо делать так...
И погладил лысую кукольную голову.
И тогда Дэмьен понял.
Теперь уже – действительно понял.
«Я не знаю, что сделает с тобой Богиня,– сказал ему Мариус во время их последней встречи,– но ты встретишь то свое „я“, от которого бежишь. И когда это случится,– люби его».
Встреть его – и люби его. Только так... только так.
Друид сказал правду. Дэмьен встретил свое другое «я» – то «я», которое не хотело быть другим, которое привыкло быть первым, «я» убийцы, «я» зверя. Оно, это слепое, дикое, яростное «я», с которым он безуспешно пытался справиться последние три года, сидело в «Черной цапле», глядя в пустой стакан, а увидев его, вскочило и выхватило меч. У его другого, звериного «я» была длинная рыжая коса, за которую оно, это «я», было готово убить, потому что она слишком много для него значила. И он подошел к своему «я», и взял его за руку, и посмотрел ему в глаза, и даже глубже... Он сделал все, что говорил Мариус.
Осталось – полюбить.
«Ты знала, что делаешь, Гвин?»
«Знала. Я ведь всегда любила тебя. А тот, кто любит, знает».
Она действительно знала. Знала, что он мертв, знала, как его воскресить. И знала также, что для того, чтобы он захотел воскреснуть, должна появиться Диз даль Кэлеби. Не женщина-зверь, ненавидящая того, кто отнял ее добычу, а маленькая графиня, жаждущая отомстить за гибель родных, которых она так любила... так сильно любила