– Сволочь! – только и сказал Этьен Круасан, колдун-подорожник, пытавшийся запутать блокатора Флавеля Листаря в трех соснах. Грубо? – пожалуй. Но чего не скажешь на пятый день скитаний в лесу, потому что «рябой стопор» в итоге кашля посреди наговора превратился в «рыбу-штопор», завивая твои проезжие пути винтом!
– Мы должны признать, что кожура от лимона способна оказать решающее влияние… – писал в рапорте десятник караульной стражи Костка Малец, отчитываясь о провале операции по захвату блокатора Нумы Слепня. Точнее, рапорт строчил писарь, облагораживая изящной словесностью черную брань десятника Костки, поскользнувшегося на ровном месте и отбившего копчик о брусчатку мостовой.
«Вряд ли я потяну профоса Надзора Семерых. А если профос не один…» – думал малефик Андреа Мускулюс год назад, стоя над незнакомым трупом в Филькином бору. И правильно думал.
Много ли было блокаторов?
Нет. Немного.
Капитул Надзора Семерых, даже испытывая в блокаторах недостаток, твердо знал: не приведи небо, чтобы таких людей стало много.
– В чем дело, Иридхар?
– Посыльный, ваша светлость. Требует вас.
– Посыльный?
– Да. У него пакет. На ваше имя.
– Пусть войдет и зачитает.
– Вслух?
– Разумеется, вслух.
На лице барона читалось мучительное, кошмарное чувство deja vu. Очень похожее выражение, только стократ усиленное, прочно оккупировало физиономию ногтяря, который обслуживал его светлость. Анри даже стала опасаться, что цирюльник рухнет в обморок.
– А вдруг там служебные тайны? – боязливо пискнул ногтярь, дернув шпателем.
К счастью, шпатель не зацепил служебный стигмат фон Шмуца.
* * *
– Ваша светлость! Это я! Они меня зад-держивают!
– Перестаньте ломиться, сударь! Здесь частная цирюльня, а не бордель!
– Вульгарный брад-добрей! Прочь!
– Что вы себе позволяете?!
– Ваша светлость! Велите этому п-п-пи… п-пиявочнику сгинуть!..
Никогда раньше Анри не слышала, чтобы кричали так: сочетая в едином порыве гнев монарха, услужливость дворецкого и могучее, достойное философа-циника, чувство собственного достоинства. Вигилла убавила концентрацию флогистона, отчего экран сделался дырчатым и легкомысленным, как дербантские кружева. В прорехах возник смешной господинчик, похожий на нерукотворный памятник самому себе. Желтые чулки, подвязки крест-накрест, плащ обшит таким широким бордюром, что не поймешь, из какой материи он сделан. Кругло набитые плечи и выпяченная клином грудь камзола делали посыльного комичной пародией на Гусака-в-Яблоках, покровителя гениев воздуха.
Ловко сдернув нюрландский колпак с перьями и размахивая им наподобие меча, гость теснил семерых работников цирюльни вглубь зала.
– Безмерно рад, – уныло сказал барон с видом человека, которому явился дух невинно убиенного папеньки, требуя мести. – Сударыня Куколь, не извольте беспокоиться. Это мой камердинер, Любек Люпузано. Заботлив, предан, настойчив. Кладезь достоинств. Что касается остального…
Героический Любек прорвал цепь обороны и ринулся в брешь, не дожидаясь, пока Конрад перейдет от достоинств к прочим качествам камердинера.
– Ваша светлость! Томимый чувством обеспокоенности, д-дерзнул я…
– Короче, Любек.
– Д-доставив в отель д-дополнительное имущество, которое, как вид-дится мне, украсит пребывание…
– Еще короче.
– Вы сегод-дня прямо тиран, – огорчился Любек, вытирая колпаком пот. – Наняли бы себе немого камердинера… Вот, вручили у гостиницы. Велели разыскать вас и перед-дать. А гд-де вас искать по выход-дным? Только зд-десь…
– Кто вручил?
– Сами, небось, велели: короче, мол…
– Любек! Сгною!
– Гонец. Заказной, из Гончей Бандерильи. Они по выход-дным за д-двойной кошт бегают. Морд-да хитрая, од-дет с претензиями. Письмо личное, пахнет д-духами.
– Какими?
– «Летний сон». Жасмин, гальбанум, горечь тубероз. На периферии легкие тона род-д-д… род-д-до-д-денд-д-дрона.
Анри испытала острый приступ зависти. Везет же некоторым со слугами! Но барон хмурился, мрачнея с каждой секундой.
– Читай вслух, – велел он, выразительно кивнув в адрес ногтяря.
Кивал фон Шмуц с двойным смыслом: дескать, и руки заняты, и служебных тайн в письмах, пахнущих туберозами, вряд ли сыщешь.
– Милый Кончик! Я вся изнемогла! – с выражением начал декламировать камердинер, взломав печать и развернув ароматное послание. – В глубинах моего естества трепещет эхо…
Внутри Анри что-то булькнуло. Сцепив зубы, она вступила в героическую борьбу с хохотом. Напротив кусал губы ногтярь, разглядывая шпатель, словно впервые его увидел.
– Дальше! – велел железный квиз, катая желваки на скулах.
– …эхо твоих лобзаний! Прид-ди в мой буд-дуар – где балд-дахин на столбиках, и страстное колыханье тюлевых гард-дин. Чашка горячего молока жд-дет тебя. Папа Сатырос обещает быть паинькой и не кусаться. Я тоже. Навеки твоя, Шимми Весельчачка.
Хозяин Иридхар сбежал в пиявочную залу, откуда сразу донеслось басовитое уханье. Наверное, пиявки сошли с ума, нарушив обет молчания.
– Что на печати, Любек?
– Влюбленный сатир обнимает нимфу. В ребристом круге.
– Можешь отправляться домой. Сударыня, бросьте хихикать и озаботьтесь конфиденциальностью.
Анри вернула экран в прежнее состояние.
– Над кем смеетесь? – поинтересовался барон, дождавшись утвердительного кивка. – Лично мне, знаете ли, не до смеха. Криптограмма от прокуратора Цимбала – скверный повод для веселья. Меня срочно вызывают. На чашку горячего, будь оно проклято, молока.
– Куда? – опешила Анри.
Барон язвительно прищурился:
– Туда, где балдахин на столбиках. И колыханье гардин. В дом Рудольфа Штернблада, капитана лейб-стражи. Папа Сатырос – старое прозвище Руди, еще с кавалергардских времен.
– Я с вами!
– Да? А что, вполне… Цимбал просил соблюдать конспирацию. Ну, это, насчет эха лобзаний. Вы в состоянии обеспечить личины?
– На мое усмотрение? – уточнила Анри.
– На ваше.
* * *
– Ваше чувство юмора, сударыня, просто потрясает! – с трудом сумел вымолвить барон.
Из зеркала, наспех заклятого для отражения личин, на изысканного аристократа изумленно пялился небритый матрос запойного вида. Сизый нос багровел свежей царапиной, левый глаз оттенялся роскошным синяком. Вигилла еще раз изучила сотворенную для квиза личину – и осталась довольна. Кроме дивной рожи, ей особенно удались ручищи-грабли с мозолями и обкусанными ногтями. Траурная кайма залегла под каждым ногтем, способным всю цирюльню довести до сердечного приступа. На месте служебного стигмата красовалась наколка: морской змей любовно обвил синий якорь.