Вернее, на эту тему не помнил. А так-то…
Монха унесли, мы с Лимбитом не спеша двинулись домой. По дороге как раз говорили о Фионе: я уверял приятеля, что заговорщики – страшные зануды и по-прежнему гнут свою линию, стараясь заставить нас все больше и больше подозревать королеву, а он только странно так посмеивался и не отвечал ни да, ни нет. Еще помню, я даже довольно зло спросил его, значит ли это, что он поверил предсмертной записке Монха. И тот снова, как собственное эхо, повторил: «Вне подозрений – один король».
Добравшись до дому, я сразу завалился в кровать, а Лимбит…
Еще раз подпрыгнув, я кинулся к двери в спальню и тихонько задвинул засов. А то с Лимбита станется заглянуть ко мне рано утром с какой-нибудь очередной гениальной идеей…
– Мэтти!
Эх! Все-таки я ее разбудил!
– Моя королева?
Я обернулся и увидел, что Фиона изо всех сил сдерживается, чтобы не расхохотаться.
Да, хорош придворный! Босиком и в панталонах. С королевой в собственной кровати!
– Иди ко мне! Холодно же…
Оставалось только сделать вид, будто так и надо. А как, что – попробую осторожненько выяснить потом. Попозже. Ухмыльнувшись – дескать, шутка такая, – я подбросил дров в камин и вернулся в постель. Фиона хихикнула, милостиво поделилась со мной одеялом и устроилась у меня на груди. А я лежал, прижав ее к себе, и ни о чем не думал. Потому как думать в этот момент я не был способен решительно ни о чем.
– Ты правда можешь это сделать? – вдруг прошептала Фиона.
– Ну… – неопределенно пробормотал я. Похоже, перед сном мы о чем-то разговаривали. Но вот о чем?
– Передумал, – презрительно бросила Фиона.
Подняв голову, она посмотрела мне в глаза. Какая же она все-таки… Красивая? Эх, не в том дело! И красивая, конечно, тоже. Но – главное – удивительно близкая, почти родная.
Мы вместе. Так и должно быть. Так правильно. Я не знаю, не помню, что было вчера, но важно ли это? И насколько важно?
Вот, скажем, вывихнутая рука. Пока она болтается вдоль тела, а ты не можешь ею пошевелить, она и не рука словно. Орудие пытки, комок боли, но не рука. Рука – это когда не успел подумать, а пальцы уже подхватывают падающую с каминной полки статуэтку. Когда подходишь к двери, а рука сама ее открывает. Не дожидаясь приказа.
Но зато потом, когда травник кладет тебя на пол, упирается пяткой в сустав, тянет и – щелк, рука встает на свое место, ты понимаешь, что это правильно. Что теперь это снова часть тебя. Что так и должно быть.
Нет, не мастак я описывать свои мысли.
– Шутишь? – Я постарался придать своему голосу побольше уверенности. – Я тебя хоть раз обманывал?
Фиона молча покачала головой и снова положила ее мне на грудь. Прямо напротив сердца. И оно, выдавая меня, стучало ей в ухо: «Люб-лю! Люб-лю! Люб-лю! Те-бя! Те-бя! Те-бя!»
Бывают такие события, которых ждешь. Предвкушаешь, мечтаешь, настраиваешься. Посещение Храма Дара, День терпения (ну, это лет до семидесяти), первая поездка вовне.
А бывает наоборот: мечтаешь о том, что будет после. После того, как выдерут больной зуб, после первого боя…
Не знаю, сказал бы я когда-нибудь Фионе то, что чувствовал. Не уверен. Скорее всего, нет. И не из трусости – просто бывают слова, которые лучше не произносить. Даже наедине с самим собой. И предложи мне какой-нибудь колдун узнать, как на самом деле, в глубине души относится ко мне Фиона, – отказался бы. Потому как и этим словам лучше было бы не рождаться на свет.
И не потому, что Вьорк – мой король. Я привык относиться к нему как к деду – порой не в меру ворчливому, порой наивному. Другое поколение – мы уже не такие. Но быть соперником деда?..
Пойти с Фионой на откровенный разговор о любви – это начать бесконечную череду вранья. Чем бы он ни закончился и кому бы ни пришлось потом врать – ей, себе, Вьорку, друзьям. А на вранье счастья не построишь: шаткое оно, зыбкое. Только стены возведешь, только крышу положишь – глянь, а все уже расползается, плывет… И вроде как не жизнь уже дальше, а суетливое латание дыр, недостойное того, чтобы называться жизнью.
Не удивлюсь, если Фиона решила, что я из тех, у кого колокол по сорок раз на дню звонит. Ну не получается у меня быть с ней отстраненным, равнодушным. Да и не по-гномьи это как-то – служить тому, кого терпеть не можешь. Никто ж не неволит…
И тут меня как обожгло! А не радуюсь ли я, в глубине души, тому, что все само собой вышло? Вроде как и без меня. Будто в сказке: моргнул Крондорн глазом, и возникли в толще скал палаты роскошные. Ковры по полу стелются, гобелены по стенам струятся. Моргнул другим, и сидит за свадебным столом гномиха-красивица, глаза умом лучатся, пальцы проворством славятся, мастерица в десятом поколении…
– Пора! – опередила меня Фиона. Скользнув рукой под кровать, она вытянула на свет короткий, не длиннее двух ладоней, стилет в замшевых темно-коричневых ножнах.
Так вот что я ей пообещал…
Фиона знала, что слово не было для меня пустым звуком. И не для меня одного – для большинства из нас. За клятвопреступника отвечает весь клан; не перед королем, король может ничего и не знать, – перед Крондорном. Так повелось испокон веков, и не в наших силах изменить это.
Но есть вещи, на которые я физически не способен. Дамерт рассказывал как-то нам с Чинтах про Паомха, знаменитого антронского героя. Когда имперцы повели его на допрос, Паомх, не желая выдать тайное убежище халифа, взял и откусил себе язык. Так вот, мне этого не дано. Не знаю, выдал бы я халифа (а почему бы и нет: что мне, в самом деле, до этого халифа), но язык себе я бы точно не откусил.
Я знал, что Фиона не простит мне предательства. Всего одно слово «нет» – и больше я ее не увижу. И сам не смогу, и она не захочет видеться с тем, ради кого изменила мужу. И все же согласиться было не в моих силах.
И тут я почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял глаза – и снова, как в детском сне, увидел огромные глаза, внимательно изучающие меня из-за стекла. Только на этот раз глаза были не эльфийскими, а гномьими…
Проснувшись, я долго лежал, не в силах пошевелиться. Сон ушел, оставив меня опустошенным.
Первая моя мысль, конечно же, была о Лимбите. О Толкователе Снов. Теперь я понимаю, что ему дано. Какой дар и какое проклятие. Дар, обернувшийся проклятием.
Прошло много лет с тех пор, как отец обмолвился – мимоходом, будто случайно, – что истинная мудрость не в том, чтобы знать все, а в том, чтобы уметь почувствовать, чего знать не стоит. Тогда я не понял его: мне казалось, что чего-то не знать не стыдно, но осознанно бежать знания – глупость и трусость. А я не считал себя ни дураком, ни трусом.
Теперь я его понимаю. Лимбиту стоит протянуть руку, придумать простенький трюк, чтобы узнать об окружающих все, что он захочет. Лгут ли они ему, каковы их потаенные мысли, чувства. От Толкователя нельзя защититься, ему нечего противопоставить – разве что Крондорн дарует своим служителям такую милость. Он может обнажить, вывернуть наизнанку любого. Уверен, кстати, что эти глаза мне было дозволено увидеть лишь потому, что Лимбит хотел остаться со мной честным. Он словно говорил: «Да, я сделал это. И если ты думаешь, что я не прав, можешь больше не считать меня своим другом».