Я смотрел за Сашку, он обнажал в улыбке свои ослепительные зубы, толкал меня в грудь пальцами:
— Ну, чего ты, короче, больной! А как насчет по едальнику? Будешь прикидываться — схлопочешь…
Через весь его нос с горбинкой пролегает тугая, похожая на веревку, борозда шрама, она исчезает в подбровье, из-за этого веко правого глаза полуспущено — след от удара отверткой, дела давно минувших аэроклубовских драк. Чтобы не потерять свое авиационное лицо, мы дружно отмахивались от городской шпаны, порой удачно, порой не совсем. В этом случае обошлось — отвертка скользнула по надбровной дуге, глаз остался целым. Нам было что вспомнить: первые прыжки с парашютом, первый самостоятельный вылет на «Як-18А»…
Я достал фляжку со спиртом, опрокинул ее в двухлитровый графин, потом вылил вермут. Меня трясло, графин в руках вибрировал, но я встряхнул его сильнее, для верности, потом еще раз, пока со дна, пробивая настойку из трав, не полетели веселые пузыри: стекло в моих руках стало теплым. Ребята молча наблюдали за мной, в их глазах, как на табло тренажера, горел разрешающий свет: «Действия правильные».
— Вот, — сказал я. — Теперь это уже авиавермут, и зовут его — «Чин-Саня».
Юра кромсал кусок ветчины на большие розовые ломти — по-другому он резать не мог, а Сашка, наоборот, тщательно строгал тоненькие ломтики от круга «Невской» — твердой, черного цвета копченой колбасы.
Мы налили по первой, а потом и по второй — за наше здоровье. Третью пили молча, не чокаясь. Мы сбежали в свою страну, и эта страна была заполнена самолетами, небом с облаками и без них, судьбами товарищей, разбросанных от Венспилса до Сахалина…
Я рассказывал о Лене Мурлине, в первый год своей службы заживо сгоревшем в перехватчике «Як-28» на Сахалине. Летчик-фанат, ходячая энциклопедия истории авиации: он собирал журналы, вырезки из газет и все, что печаталось на эту тему в Союзе. Разбуди его ночью, и он без запинки расскажет, чем вооружались все модификации «лавочкиных», «мигарей», «яков», и все их летные характеристики. Мой тезка «пробежал» всю бетонную полосу, но так и не взлетел. Пробил АТУ, [11] проскочил по пашне и врезался в сарай. Самолет горел как факел, и местные жители, работавшие в это время в поле за аэродромом, утверждали, что он попрощался с ними, помахав рукой из-за фонаря кабины, которую, вероятнее всего, заклинило… Где теперь этот дотошный ум?
Я вытирал пот со лба полотенцем, но мне уже стало тепло, дрожь прекратилась.
Юрка спросил:
— Ну, как ты тут, старик, обосновался? Гляжу — как сыр в масле, не грех и поболеть.
— Ты прав, — ответил я. — Фирменными котлетками буквально изнасилован. Надо бежать. Как-то зашла дочка, закатила глазки: «Ах… билеты в филармонию…», и все такое. Я ей сказал, что со временем туго. На этом наши нежные отношения закончились. А не глотнуть ли нам другого воздуха? — предложил я, и мы поднялись.
Я перелил остатки жидкости из графина в плоскую фляжку, сунул ее в карман кителя. Рядом с домом, прямо через дорогу — ресторан «Каменный цветок». Малиновый отсвет еле пробивался через тяжелые портьеры, закрывающие стеклянную округлую стену. Несколько глотков морозного декабрьского воздуха — и мы у входа. Дядя Петя радушно открывает дверь, пряча пятерку в карман: «А, летуны! Давненько не заходил, Леня. Если что, я не пропускал тебя, сам знаешь, мест, как всегда, нет».
За спиной остаются человек пять, не теряющих надежды попасть в этот теплый раек с музыкой, но они даже не возмущаются: уважают форму летчиков.
Мы двигаем прямо к бару, и я вздыхаю с облегчением: Василь на месте, его квадратная фигура движется ловко, руки снуют между бутылками, фужерами и ведерком со льдом. Но вот он бросает все и распахивает навстречу мне руки. Это руки бывшего штангиста — он перегибается через стойку и хлопает меня по плечам так, что мои погоны перегибаются горбиком…
Кажется, болезнь совсем покинула меня. Что может еще с такой быстротой разрушить вселенскую хандру, хворь, как не этот мягкий полусвет, музыка, скопище людей, зашедших на огонек, и, наконец, лучшие друзья, свалившиеся в любых смыслах с небес? Мы наполняем фужеры с кубиками льда из моей фляжки, Василь выставляет перед нами три дымящихся шашлыка…
— Кто сказал, что нет столиков? — грозно вопрошает хозяин бара, и его добродушное веснушчатое лицо суровеет.
Неожиданно он покидает нас, исчезает за дверью и через минуту появляется из подсобки со столом в руках. Он несет его через вестибюль, прямо в зал. Потом переправляет туда же три стула. Мы сидим у колонны, прямо под оркестром, его грохот обрушивается на нас — разговаривать здесь нельзя, можно объясняться только знаками, и Юрка показывает: наливай! Тугая жаркая волна поднимается изнутри к голове, музыка бьет по барабанным перепонкам, и мне начинает казаться, что мы, как оглушенные рыбы, плывем в большом цветастом аквариуме… Откуда-то сбоку выпархивает стайка «бабочек-однодневок», они машут руками-крылышками, поднимая стройные ножки, обтянутые трико, прямо над нашим столиком. Нарумяненные, накрашенные лица-маски мелькают в сполохах цветных фонарей…
Но вот музыка неожиданно обрывается, «бабочки» исчезают, унося с собой запах дешевой косметики и пота, становится слышен смех за соседним столиком.
— Санька, смотри, какая симпатичная мордашка. Ты посмотри… Совсем не накрашена и улыбается.
Я толкаю Митина в бок, но он непонимающе крутит головой и тоже улыбается. Чему они все улыбаются? Пойду-ка приглашу эту девушку на танец.
И я пригласил. И это приглашение стало прологом нашей совместной четырехлетней жизни, финал которой наступил в декабре 79-го, перед тем, как я оказался в первый раз в Афганистане.
А пока я обнимал улыбчивую девушку за талию, заглядывал ей в глаза и рассказывал ей о том, что привело нас в ресторан. Оказывается, что она тоже пришла с гостями, и ее гости (я чуть не упал) тоже из Воронежа. Оказывается, ее папа — мой земляк.
Был повод, чтобы составить столики вместе. Ее двоюродная сестра с мужем и еще кто-то — все мы стали лучшими друзьями. Наутро я с трудом восстанавливал в памяти подробности, но, кажется, безуспешно. Ребята уехали в гостиницу и теперь уже, наверное, сидели в самолете.
По дороге на службу в кармане кителя я обнаружил визитную карточку улыбчивой девушки. Потеряй я этот кусочек бумажки — и замысловато разрисованной визитке никогда бы не стать пригласительным билетом в загс, и кто знает, может быть, все сложилось бы иначе?
Три года понадобилось нам для того, чтобы узнать о том, что мы не станем жить вместе. Она не хотела иметь детей (надо было окончить вуз), любила хорошо поесть, выпить. У нее оказалось много приятелей и знакомых, она была человеком общительным, веселым. Как и я. И первое время нам было очень весело, когда я возвращался с полетов (сначала в квартиру ее родителей, позднее — в свою, которую нам выделили через год после свадьбы). Потом началась будничная жизнь, и к тому времени, как она оканчивала институт, я начал замечать ее широкую, подобревшую «косточку», ее великолепный аппетит и ее нежелание заниматься семейными делами. Если нужно было постирать мой комбинезон, испачканный в масле, она брала его двумя пальчиками, морщила нос, выказывая всем своим видом брезгливость.